Повседневная жизнь Берлина при Гитлере - Жан Марабини

От Клостерштрассе, которая в двадцатые и тридцатые годы была своего рода берлинским Монпарнасом, почти ничего не осталось. Несколько журналистов из «Сигнала» в этот первомайский день сидят за столиком уличного кафе, под ярким солнцем. «Это уже не похоже на праздник немецкого народа», — ухмыляется один из военных корреспондентов, одетый в форму вермахта. Его коллега читает статью Эльзы об инженерах из концерна АЭГ. Он отрывается от газеты и говорит: «Она бессовестно врет, как и все мы! Рабочие Германии уже дозрели до того, чтобы принять совершенно новый конституционный режим. Даже берлинские астрологи предрекают «возвращение к монархии, которое произойдет еще до конца нынешнего года»». — «А разве ты не слышал, как рабочие, и служащие, и все гражданские вопили от радости 18 февраля 1943 года, всего 15 месяцев назад, во Дворце спорта?» — «Почему же, слышал, — отвечает тот, кого перебили. — Я там был. Геббельс тогда спросил: «Хотите ли вы тотальной войны?» Толпа заревела: «Да!» — «Готовы ли вы умереть?» Толпа вновь закричала: «Да!» Признаюсь, я сам тогда пришел в такое возбуждение, что кричал вместе со всеми. На меня подействовал наркотик гитлеризма. Мы проглотили все, что нам хотели внушить, — даже байку о евреях, будто бы виновных в том, что на нас сбрасывают бомбы. На самом деле — Бог мой! — англичане нам мстят за то, что мы в 1941 году первыми начали «битву за Англию!»» — «И что же ты делаешь теперь?» — «Потихоньку прикапливаю бензин и ручные гранаты». — «Готовишься встречать русских?» — «А почему бы и нет?» Последняя фраза произносится с особой берлинской интонацией, и все смеются. Хозяин кафе приносит пиво. Журналисты чокаются толстыми пивными стаканами.

В замке Нойхарденберг, в ста километрах от Берлина, залы обставлены старинной мебелью, на стенах висят гобелены. За спинами приглашенных, сидящих за столом, лакеи в париках держат зажженные канделябры. Можно ли поверить, что старая добрая Германия еще существует вне пределов разрушенных городов? Гости разговаривают о последних скачках на берлинском ипподроме, в Хопсенгартене. Красивая австрийка, недавно ставшая графиней, предлагает всем завтра, в воскресенье, отправиться на бега, но ее идея не находит поддержки. «Я понимаю, это немного грустно — смотреть на трибуны, заполненные калеками», — говорит после паузы графиня. И переводит разговор на другую тему: «Вы замечали, что повсюду в Германии выстраиваются очереди перед киосками «Тотолото» (лотереи)?» Ее муж, хозяин дома, еще недавно занимал в Вене пост министра. Он говорит, что вовсе не Геринг, а Винер, бывший бургомистр Вены, ставший нацистом задолго до аншлюса, первым сказал молодому Гитлеру: «Это я решаю, кто еврей, а кто нет». Берлинцы, присутствующие на обеде, с беспокойством думают о том, что не позднее чем через 48 часов им придется вернуться в ад. Приглашение на этот (может быть, последний в их жизни) уик-энд — редкая удача, пренебрегать которой было бы глупо. О продлении продовольственных карточек они позаботятся позже. Бывший венский министр переходит на нудно-торжественный тон: «Мы, как говорит фюрер, переживаем период, который является ядром Прометеевой эпохи». В этот момент каждый из его гостей-берлинцев думает о том, как будет возвращаться на поезде в столицу, возможно, именно во время воздушного налета. Вместо того, чтобы, наоборот, переждать бомбардировку за городом… Этим вечером все гости замка Нойхарденберг в глубине души надеются на то, что им предложат остаться здесь на ночь. Но их ожидания не оправдываются.

Урсула обедает в «Адлоне» с Бернхардом, красивым тридцатилетним офицером, проводящим в Берлине свой отпуск. Они развлекаются, наблюдая исподтишка за увешанными орденами нацистскими бонзами. Здесь еще можно встретить знаменитых актеров, проституток высшего класса, дипломатов. В холле деловые люди (узнаваемые по толстым портфелям из свиной кожи) — неужели такие еще не перевелись? — о чем-то оживленно беседуют, дымя толстыми сигарами. Управляющий отелем говорит им, что Берлин превратился в почти исключительно мужской город: «Правда, на наше счастье, еще осталось несколько актрис со студии УФА и танцовщицы из шикарного кабаре «Кокотка»». Урсула сегодня надела свое единственное вечернее платье. Она выпивает у стойки бара джин с тоником, вслушиваясь в тихую мелодию пластинки Коула Портера.[235] Бармен в белой куртке возится со своими шейкерами и палочками из слоновой кости, подает клиентам блюдца с чипсами и жареным миндалем. Можно подумать, что война по какой-то таинственной причине еще не докатилась до «Адлона». Наверное, союзники щадят этот престижный отель. Здесь даже эсэсовцев не так много. Урсуле вспоминается Remde's Sankt Pauli — другой очень элегантный бар, где тоже до пяти часов утра звучат чарльстоны, танго, ламбет-уолксы.

Пока Урсула и Бернхард обедают за маленьким столиком, уютно освещаемым лампой под розовым абажуром, к ним подходит швейцарский дипломат и приглашает зайти завтра в его посольство. «К сожалению, я не смогу», — сухо отвечает Бернхард. Урсула удивлена. «Дело в том, — объясняет ей ее друг, когда дипломат удаляется, — что за всеми, кто контактирует со швейцарцами, ведется слежка и рано или поздно их арестовывают. Здесь же, в «Адлоне», пока безопасно». Он снова становится любезным и, более того, нежным: «Как мне нравятся эти клипсы на твоих обожаемых ушках!» — «У меня есть три пары: одна — из Парижа (ее я и выбрала для сегодняшнего вечера), другая — из Рима и третья — из Будапешта». Вилли, метрдотель, приближается к столику и спрашивает, всем ли они довольны. «В эти предзакатные дни царит какая-то странная атмосфера, — вдруг говорит он. — Особенно с тех пор, как важные господа стали строить для себя персональные бункеры на случай наступления часа фантомов». И, наклонившись пониже, добавляет конфиденциально: «В этих убежищах, под девятью метрами бетона, можно ощущать себя в полной безопасности — не нервничать, спокойно спать». «Увы, — отвечает молодая женщина, — нам с вами наверняка не придется воспользоваться этими преимуществами».

Теперь видно, что Урсула наконец расслабилась: она упоминает о Пикассо — художнике, которого любит не меньше, чем Матисса, — и все мужчины вокруг с удовольствием на нее поглядывают. «У меня дома приходится непрерывно тушить зажигательные бомбы, Phosphorblattchen. Охота за этими «огненными листочками» чрезвычайно утомительна». — «Это новое изобретение англичан, — комментирует ее жалобу Бернхард. — Их удобнее гасить с помощью песка». И неожиданно добавляет: «Сегодня утром союзники высадились в Нормандии».[236] Молодая женщина, уже слегка захмелевшая, не сразу осознает смысл его слов. Теперь она увлеченно рассказывает о недавнем пожаре в берлинском зоопарке, о том, как вырвавшиеся на волю тигры скачками — будто на охоте — неслись вслед за антилопами, одна из которых горела живьем, вся охваченная зеленым фосфорным пламенем. Один слон погиб. «Prost!» («Твое здоровье!») — Бернхард в последний раз поднимает бокал и смотрит на часы. Ровно через час ему надо ехать во Францию.