Тысяча акров - Джейн Смайли

– Что сказал отец?

– Что вы прогнали его в бурю. Назвал вас шлюхами и пожалел, что у него нет сыновей.

– Ложь! Мы уговаривали его идти домой! Он проклял нас! Когда мы…

Джесс сжал мою руку.

– Я не поверил ему, Джинни. Знаю, что все сложнее, чем кажется.

– Он был пьян. Точно! По нему трудно понять, походка и речь остаются твердыми. И вчера я попалась, приняла все за чистую моменту! А он просто напился.

– Это его не извиняет.

Стыд – очень сильное чувство. Я не могла смотреть на свои руки, лежащие на столе, и слышать собственные жалобы, не содрогаясь от отвращения. Все, чего мне хотелось, – замолчать, сжаться, исчезнуть. Но вместо этого я вдруг остро почувствовала свою мерзкую телесность: от головы, нелепо утыканной волосами, до холодных и грязных ног. Казалось, кожа отделилась от плоти, а внутри, под ней, осталось саднящая омертвевшая пустота. Я слушала Джесса и находила в его словах лишь бесспорное здравомыслие и искреннее участие, но легче не становилось. Тело кричало, что стыд не скроешь.

– Так что у вас произошло? – повторил он свой вопрос и улыбнулся.

Меня вдруг опять, как тогда, накрыло желание, но теперь оно было неразрывно соединено со стыдом, как сиамский близнец. И само казалось постыдным. Я вспомнила наши разговоры, поцелуй, встречу и поняла, что такого уже не будет. Кончено.

Я перевела дыхание и принялась рассказывать о том, как папа взял грузовик Пита и как его искали, что он нам наговорил и что мы с Роуз ему ответили, и даже что Роуз рассказала мне потом, и как я ей не поверила и поверила одновременно. Джесс слушал меня внимательно с серьезным, застывшим лицом, но полыхающим взглядом. Не говоря ни слова, он вытянул из меня все, и когда я закончила, то поняла, что нахожусь в его власти, но не потому, что он заставил или принудил меня, а потому, что я сама, несмотря на стыд, рассказала ему все.

Он залпом допил кофе и воскликнул:

– Джинни! Да они же хотят уничтожить нас! И я не знаю почему.

За собственными переживаниями я и забыла о его давней обиде на Гарольда и мать.

– Возможно, ты прав, Джесс. Возможно, именно этого они и хотят.

Тай вернулся домой около половины шестого. Уже совсем рассвело, на небе не осталось ни облачка. Упреждая его вопросы по поводу соседа у нас на кухне, я потребовала:

– Джесс, расскажи все Таю.

Он рассказал.

– Я все обыскал! – воскликнул Тай. – Проехал по всем закоулкам, тракторным колеям и неразмытым оврагам вплоть до Кэбота.

– Что на полях? – спросила я, подавая ему кофе.

– Сейчас все в порядке, но залило, конечно, здорово.

– Где Пит?

– Не знаю. Мы немного поругались.

Это меня встревожило.

– То есть?

– Пит сказал, что не собирается мотаться под дождем: Ларри сам объявится.

– А поругались-то почему? – поинтересовался Джесс.

– Пит хотел его пристрелить.

Я улыбнулась, приняв это за шутку, но Тай был серьезен.

– Действительно пристрелить? – переспросила я.

– Действительно пристрелить. Сейчас, наверное, уже отошел, но ночью мог бы. К счастью, у него только малокалиберная винтовка, – проговорил Тай с не свойственной ему кривой усмешкой. Это меня насторожило, но я решила пока не обращать внимания.

Джесс поднялся из-за стола и снял свой дождевик с дверного крючка. Тай не проронил ни слова – мы с Джессом переглянулись, он улыбнулся мне на прощанье и вышел. Мое сердце последовало за ним.

– Ты хоть немного поспал? – обратилась я к мужу.

– Нет. Какой там сон?

Он потер ладонью отросшую щетину. А я ведь так и не узнала, согласен ли он с тем, что наговорил мне вчера отец. Я встала из-за стола и открыла холодильник.

– Будешь яичницу с сосисками?

– Буду.

Ожидая еду, он сидел неподвижно с отстраненным неприязненным видом и смотрел в окно. У меня не хватило духу заговорить. Думаю, именно тогда наши отношения перестали быть прежними, превратившись в простую формальность. Теперь каждый решал, как относиться к другому и к сложившейся ситуацией в соответствии со своими представлениями о долге и верности, как оказалось в последствии, очень разными.

– Думаю, первым делом надо проверить поля, – сказал он, доев завтрак. – Я обещал помочь с фундаментом, но из-за дождя…

Окончания фразы я не услышала, муж уже скрылся за дверью. Донесся звук отъезжающей машины. Когда он стих, на кухню спустилась Роуз. На ней были мои джинсы и старая рубашка Тая.

– Я сбегаю домой и принесу девочкам одежду, пока они не проснулись, – бросила она на ходу как ни в чем не бывало.

– Папа у Гарольда. Он вызвал туда Кена и Марва посреди ночи.

– Ладно, – пожала она плечами. – Вся королевская конница, вся королевская рать…

Хлопнула дверь. Я бросила на сковороду несколько сосисок для нее и для девочек. Пока готовился завтрак, я решила проверить сад. Жизнестойкость растений всегда меня поражала. Удивительно, но ни один помидорный стебель не был поврежден или сломан натиском бури, они даже не запачкались, потому что я мульчировала их обрезками старых газет и скошенной травой. Бархатцы слегка примяло, повалило несколько подпорок для гороха, но в целом сад, напоенный влагой, ожил и задышал. Я ничего не поправляла, не ходила вдоль грядок – просто стояла и радовалась, словно это было доброе предзнаменование.

Я чувствовала, что силы мои на исходе, надежд не осталось, все чаще вспоминались первые месяцы после смерти мамы, будто и не было этих двадцати с лишним лет. Так же, как тогда, мне казалось, что все усилия напрасны – как пытаться поднять саму себя за шнурки на ботинках. Казалось, впереди ничего не ждет, все хорошее осталось в прошлом и одно прекращение страданий – уже счастье. Я была словно лошадь, которую поставили в тесное стойло. Сначала она вскидывает голову и бьет копытом, но решетки крепки, а поводок не подается, и она затихает, смиряется и позволяет надеть на себя узду, которая мгновение назад казалась невыносимым бременем. Я вернулась в дом, чтобы перевернуть сосиски. Пэмми и Линда с полусонными глазами уже сидели за столом.

Теперь все наши усилия сводились к тому, чтобы сохранять видимость. У нас в округе о фермере судят по его ферме. Вот человек, с ним можно поболтать в кафе, а вот его ферма, которую все проезжают по дороге в город. И если она выглядит плохо, значит, и человек так себе. Это вопрос репутации. Да, фермеры любят жаловаться на погоду, неудачи, колебания цен и постановления правительства, но все это отговорки для профанов, между собой это не работает. У хорошего фермера (рачительного, предприимчивого, умеющего обращаться с животными и техникой, трудолюбивого и вырастившего себе в помощь таких же трудолюбивых детей) и ферма будет хорошая. А у плохого – и говорить нечего. Для тех, кто живет с земли, это – суровая реальность, не прощающая слабостей, а потому сорняки на полях, грязная техника, капризные дети, неухоженный скот и дома́, выглядящие как сараи, не вызывают ничего, кроме презрения. Возможно, в других штатах по-другому, но у нас в округе Зебулон, заселенном потомками англичан, немцев и скандинавов, не уважали тех, кто пренебрегал внешней видимостью.