Чистилище. Книга 1. Вирус - Валентин Бадрак

– Знаешь, Кирилл, кто самые счастливые люди на свете?

– Кто же?

– Те, кто мог пожелать себе быстрого и внезапного конца. Раз – и все! И ты уже где-то там. Не то пасешь небесные стада, не то просто спишь навсегда, скованный льдами вечного безмолвия.

Лантаров поежился.

– А мне кажется, страшно всем. Потому что неизвестно.

– Я тоже так думал. Но теперь мне известное бытие хуже неизвестной смерти. Когда я был, как мне казалось, на вершине жизни, то пребывал в уверенности, что никогда не упаду. Недоумевал, отчего профессор Фрейд уломал своего врача подарить ему смерть после шестнадцати лет неизлечимой болезни. Смертельная доза морфия – оп, и все! Тем более, ему уже девятый десяток шел. Как это прекрасно и правильно! Я думал, что просят о смерти или желают внезапного конца, как зарезанный Цезарь, из простого малодушия. Ан нет. Веришь, Кирилл, я знаю целый отряд известных людей, которые, не стесняясь, вымолили себе легкую смерть без мучений. Один американский писатель просчитал себе такую дозу морфия, и умер во сне в сорок лет. Другой, австрийский, вместе с женой выпил чуть больше снотворного и уснул навсегда в шестьдесят. Видишь, оба помоложе меня. А с десяток разных известных людей – художники, писатели, музыканты, философы, военные – вообще пускали себе смертельные пули или лезли в петлю. Тоже вариант.

Все внутри Кирилла сжалось в комок. Этот Олег Олегович ведь тоже когда-то думал, что не упадет. И сам он, Лантаров, пребывал в уверенности: кто угодно может поскользнуться, только не он. Он был убежден, что всегда будет оставаться наверху, потому что с большим усилием вскарабкался туда.

Сосед его между тем продолжал развивать печальную тему:

– Когда-то я прочитал небольшую книжицу о нравах Древнего Рима. Меня больше всего поразило, что император Нерон, хоть и подонок был редкий, но сам себя зарезал. Я потом задумался: этот слабовольный тридцатилетний человеконенавистник, плаксивый трус по натуре, приставил себе кинжал к горлу и перерезал его. Я уж не говорю о философе Сенеке – тот просто взял и вскрыл себе вены.

Лантаров вмиг представил себе хрипящего римского императора с собственноручно перерезанным горлом, потоки крови, хлещущей из аорты и открытого рта. Нет, он, Лантаров, ни за что не смог бы учинить с собой такое! А его сосед между тем продолжал:

– И знаешь ли, многие из этих вящих самоубийц пребывали в убеждении, что такой конец есть признак трусости, может быть, самой низшей трусости из всех ее возможных проявлений.

Лантаров почувствовал навязчивое желание поставить старика на место за слишком явное переигрывание роли.

– А вот вас что конкретно смущает? Лично вы не видите для себя варианта дотянуться до пачки с таблетками или все-таки желаете оказаться сильнее тех, кто выбрал смерть добровольно?

Вопрос прозвучал жестоко и хлестко, как удар палкой. Сосед некоторое время пребывал в замешательстве, но потом тяжело вздохнул и ответил:

– Да, понимаешь ли, любое живое существо должно иметь право выбора… Даже если у него нет сил…

– Олег Олегович, хочу спросить. Если бы жизнь была дана вам заново, вы бы по-другому жили?

Старик опять помолчал.

– Как-то я читал в газете об одном советском писателе, который застрелился из револьвера на своей даче. Меня тот человек мало интересовал, просто в школе нас заставляли читать его книги, а их мало кто переваривал. Написанные вроде бы правильно, но смазанно, противоречиво и поверхностно. Но дело вовсе не в конкретной личности, а в изложенной им перед самой смертью мысли. Так вот, он застрелился для «избавления от гнусного существования» – он так и написал, и я мимо воли запомнил. И добавил, что его жизнь теряет всякий смысл. Ключевое слово: «смысл»! Я из-за него, из-за этого слова, давно самоубийцами интересовался. Понимаешь, меня поражало: вроде люди реализованные, в достатке живут, все у них имеется. А тут: трах – бах! Смысла нет в их жизни. И когда они осознают это, так – пулю в лоб, или яд глотают, или в петлю. Иногда их рак пожирает, но это тоже ведь своеобразное самоубийство. Так вот я тоже – чего тут скрывать – испытывал трудности с этим проклятым смыслом. Все мне чего-то не хватало. Возникал, так сказать, конфликт желаний с реально выполненными действиями.

От волнения Олег Олегович почти перешел на шепот и вдруг стал задыхаться – то ли от перевозбуждения, то ли от усталости.

– Олег Олегович! – крикнул ему Лантаров, не на шутку испугавшись. Только теперь, всматриваясь в черты собеседника, он увидел, как тот стар и измучен жизнью. – Перестаньте! Успокойтесь! И… извините меня за эти вопросы. Я не хотел вас ими изводить.

Но тот, как выдыхающийся бегун на длинной дистанции, уже справился с собой и приоткрыл рот, чтобы продолжить. Лантарову этот рот с обкусанными губами показался отверстием, еще пока способным пропускать слова и легкую пищу.

– Нет, дай, я доскажу, – прохрипел он решительно, – тебе этого никто никогда не расскажет. Веселые, беспечные искатели приключений до этого не доросли. А мудрецы в нашей обыденной жизни встречаются слишком редко. Потому предельные откровения – удел стариков и безнадежно больных. Так вот, ты спрашиваешь, стал бы я жить заново? Я не скажу тебе – не знаю. У меня все было. Деньги, которые я сам заработал. Головой. Семья, которую тоже сам создал по своему разумению. Работа, женщины, уважение в обществе – вообще все, что хочешь. Но чего-то всегда не хватало. А раз так, значит, что-то не так было. Я почему с бабами возиться стал? Думаешь, я искал удовольствия? Как бы не так! Я искал подтверждения своих мужских достоинств – способности сполна удовлетворить женщину! И дело даже не в том, что, пересекая определенный период семейной жизни, я перестал ощущать способность это делать. Все гораздо хуже – так я намеревался оттянуть старость, выглядеть проворным и мужественным. Ковбоем, одним словом! И тогда я стал искать подтверждений своей мужской силы везде, где только возможно. Если я оказывался в состоянии удовлетворить молодую кобылку, я безмерно вырастал в своих и в чужих глазах. Потому что я таким образом отдалял свое умирание и ужас перед ним. Но вот в погоне за этими доказательствами я растерял крупицы смысла, которыми была наполнена моя жизнь прежде. Улавливаешь? Все это – то, что я здесь лежу, – все это попросту следствие моей бессмысленной суетни. Истинный смысл – где-то в другой, неведомой мне плоскости… Вера же в Бога, которую я искренне желал сделать смыслом, со временем отступила перед моей одержимостью… Тут я пасую перед непреклонным Эдиком – тот сумел превратить веру в единственный смысл своего существования… А для меня она превратилась в дымовую завесу, которая призвана сокрыть отсутствие смысла…

Лантаров видел, как его наполненные сумраком глаза с отрешенным упорством уставились в потолок. И ему чудилось, что он видит, как через глазницы вытекает жизненная энергия человека, замершего между двумя мирами.

Когда через час позвонил Шура, после теплых слов и пожеланий Кирилл спросил прямо его о смысле: