Крейсерова соната - Александр Проханов

Она улыбнулась маэстро, милостиво позволяя ему играть, и в вечернем гулком воздухе, улетая в глубину парка, раздалась музыка, не оставлявшая равнодушными несколько поколений любителей эстрады.

– „Жизнь невозможно повернуть назад…“ – печально и сладостно сообщала певунья, и все завороженно слушали, даже карлики, оставив на время несчастного Греха.

Однако Роткопф был весьма равнодушен к исполняемой реликтовой песне. Переходя от одного олигарха к другому, он делился итогами разговора со Счастливчиком.

– Я его покорил и обезвредил, – торжествующе сообщил он алюминиевому королю, который жевал нежный салатовый листик, – теперь Президент снова наш, и мы можем вернуть утраченное влияние.

– Ты – великий! Ты – наш несомненный лидер! Ты рискуешь и всегда добиваешься ослепительных результатов!

– Моя роль второстепенна, – скромно заметил Роткопф. – Наши лидеры – Мэр и Плинтус.

– Я бы так не сказал. Я отдаю тебе предпочтение, – алюминиевые зубы тщательно пережевывали салатный черенок.

Певица завершила свое философское песнопение о быстротечном времени и старинных, неумолимых часах. Поцеловала маэстро, оставив на его белой щеке багровый укус. Хлопнула в ладоши, приглашая на выход танцовщиц из ансамблей песни и пляски, для которых настал их долгожданный черед. В серебристое мерцание, ниспадающее из туманных высот, выскользнули прелестные обнаженные девы, тремя трепещущими вереницами. Маэстро, вдохновленный их грацией и наготой, заиграл попурри из „Битлз“, в которых звучали восточные мелодии, тоскливые и сладостные напевы ирландцев, африканские ритмы.

Собравшиеся вокруг, все, кроме олигархов, едва удерживались на месте, созерцая этот праздник любви. Пьянели от близости доступных женских тел, розово-белых, смугло-фиолетовых, бронзово-золотых. Олигархи же, чья вегетарианская диета делала их невосприимчивыми к похотям мира, лишь изредка взглядывали на действо, внимали Роткопфу, который заговаривал с каждым отдельно.

– Как ты смотришь на то, чтобы страну возглавил кто-нибудь из нас? – обращался он к никелевому магнату, грызущему остаток морковки. – Слишком рискованно препоручать власть посторонним… Мы убедились в этом на примере Счастливчика…

– Согласен, – отозвался обладатель никелированных резцов, обрабатывавших морковку так, что ему позавидовал бы заяц. – Но куда мы денем Счастливчика?

– Это не проблема. Он напишет отречение.

– Что ж, такое бывало в российской истории: отрекся от престола государь Николай Второй, практически отрекся и Горбачев… Я не против… Хочешь куснуть? – он протянул Роткопфу морковку, и тот отгрыз оранжевый сладкий кусочек.

Женщины обворожительно, томно лежали на шелках, припорошенные лепестками роз. Они казались спящими. Лишь изредка то одна, то другая приоткрывала глаз и зазывно взглядывала на столпившихся мужчин.

Первыми не выдержали охранники: вдруг все разом кинулись на ковры и подушки, сдирали на бегу униформы с нашивками „секьюрити“, отбрасывали рации, пистолеты, шестиконечные звезды техасских шерифов, отшвыривали резиновые дубинки и наручники, набрасывались на женщин, плющили их мускулистыми телами; их не знавшие загара ягодицы мерцали, словно зеркальца, могучие лопатки бурно ходили. Они были похожи на огромных косматых собак, поваливших свои испуганные жертвы, добиравшихся до их горла с жарким урчанием и хрипом. Но жертвы не выглядели испуганными: обнимали собачьи загривки смуглыми или нежно-белыми руками, стискивали их подвижные поясницы цепкими пятками.

Вслед за охранниками на женщин кинулись повара и садовники. Следом неудержимо повалили шоферы, каретники, кузнецы, шорники, жестянщики, чистильщики окон, сантехники, приглашенные на пир дипломаты, временные поверенные в делах Люксембурга и княжества Лихтенштейн, лорд Джад, охранник принцессы Дианы, адвокат поэта Вознесенского, скалолаз, по прозвищу Человек-паук, который и здесь не обошелся без альпенштока и всякой страховки.

Министр экономики Грех недолго себя удерживал… Расшвыряв уродливых карликов, с орлиным клекотом, взмахивая руками, как крыльями, он набросился на женщин: пламенно падал на одну, на другую, на третью; не мог ни на какой остановиться; напоминал жадного, изголодавшего безумца, который вдруг увидел перед собой гору спелых яблок и надкусывает каждое, чтобы не досталось другому; наконец остановил свой выбор на африканке со множеством смоляных блестящих косичек, схватил ее за уши, чтобы не убежала обратно в джунгли, что-то мучительно прокричал по-португальски, когда сильные пятки сомкнулись у него на крестце и больно пришпорили, самозабвенно предался чувству, вдруг разом превратившись в нефтяную качалку, какие в изобилии разбросаны по нефтяным полям Кувейта.

Карлики, сначала опасливо, а потом все смелее, собрались вокруг, рассматривая его смешной взъерошенный загривок. Затем один из них, служивший при дворе Карла Девятого, достал японский аппарат-мыльницу и стал фотографировать.

Роткопф, между тем, беседовал с владельцем информационных сетей, который сосал апельсиновую дольку.

– „Семья“, пустившая во власть Счастливчика, просчиталась, – доверительно говорил Роткопф. – Все в растерянности… Главный гарант, Первый Президент, отправлен в заграничное турне на неопределенный срок, а здесь, на нашей несчастной Родине, бесчинствует временщик Модельер! Не кажется ли тебе, что нужен новый лидер?

– Это ты, – просто ответил электронный магнат, высасывая из дольки весь сок, оставляя пустой чехольчик, который поднес к ноздре и осторожно обнюхивал. Роткопф благодарно пожал его локоть.

Оргия достигала апогея… Повсюду лежали бездыханные тела, напоминавшие помятые цветки с опавшими лепестками, оборванными тычинками и опустившимися в изнеможении пестиками… Пианист, белый как брачная простыня, на которой пламенел красный отпечаток утраченного целомудрия, бил в рояль, откалывая от него ослепительные осколки мелодий. В них все отчетливей проступала народная песня: „Из-за леса, леса темного привезли быка огромного…“. Загорелись голубые прожекторы, и на арену, в ртутном круге света, служители с напряженными бицепсами, ухватив набухшими кулаками железные цепи, вывели андалузского быка, одного из тех, что Мэр привез в Москву накануне корриды. Бык сверкал, словно отлитый из черно-красного стекла. Голова его была наклонена, и на ней как два боевых острия блестели длинные рога. Ноздри раздувались, ловя запахи разгоряченной плоти. Пах набух громадными шарами, где кипело растревоженное семя. За быком шествовал тореадор Эскамильо, приподымая над головой шляпу, ослепительно улыбаясь олигархам, и его узкий в талии камзол переливался золотыми нитями.

– Это правда, что вавилонский бык заебал Семирамиду насмерть? – поинтересовался у Роткопфа нефтяной магнат, посылая себе в рот ядрышко лесного ореха.

– Наверняка сказать не могу, но знаю, что ее нет в живых, – ответил Роткопф.

Музыка стихла, и в тишине, когда слышался лишь сиплый хрип похотливого зверя, в круг света вышла Праматерь русской эстрады… Ее было не узнать – ни платья, ни лифа, ни изящных сапожек – одна нагота, чудесное белое тело, над которым в течение нескольких поколений трудились множество хирургов, массажистов, мумификаторов, втирателей благовоний, мастеров красоты, парикмахеров, накладывателей целебных компрессов, творцов педикюра, выбривателей лобков, художников восточных татуировок. Эстрадная звезда величаво и приветливо вышла на середину, привыкшая к крикам „браво“ и „бис“, послала воздушный поцелуй олигархам, опустилась на четвереньки, головой прочь от дикого слепого животного. Служители поднесли и укрепили на ее голове, среди золотой волнистой гривы, коровьи рога. Возложили нежный венок из клевера и полевых ромашек. Опоясали ременной лентой, на которой был закреплен высушенный коровий хвост с пышной кисточкой на конце.