Крейсерова соната - Александр Проханов

Бык тупо наблюдал за приготовлениями, качал головой, внюхивался мокрыми ноздрями. Маэстро навесил над клавишами заостренные пальцы, разом обрушил их, вырывая из рояля мощное и бравурное „Время вперед!“ композитора Свиридова. Музыка прянула, ринулась, громко и яростно убыстряясь. Эскамильо коснулся быка кончиком шпаги, зверя словно толкнуло! Он двинулся, рыхля копытами газон, взрывая грунт, расшвыривая попадавшиеся на пути подушки и мутаки… Служители едва поспевали за ним, растягивая цепи… Бык набежал на эстрадную певицу, изображавшую нежную и трепетную корову: мощные копыта вознеслись и ударили ее по спине; ревущая пасть выплюнула на нее сверкающий комок слизи; напряженная, непомерных размеров плоть ворвалась в певицу, как врывается в туннель бронепоезд; расширила, жутко надавила изнутри; многочисленные „подтяжки“, пластические швы, незримые латки пересаженной кожи, рубцы на бедрах, ляжках и щиколотках не выдержали и треснули, и вся она разом лопнула… Сквозь многочисленные прорехи из нее хлынула черно-зеленая липкая жижа, полезли обрезки кишок и артерий, потекли остатки мозга, и все это, вместе с выпавшими глазами и синим языком, шмякнулось, как шмякаются в таз нечистоты.

Это было ужасно!.. Все, кто лежал на газоне, – танцовщицы, охранники, повара, временные поверенные, лорд Джад, скалолаз, министр экономики Грех – все повскакали и помчались прочь, издавая истошные вопли. Им вслед летел бычий рев и кудахтанье затоптанных карликов. Звучала бравурная музыка из оперы Хачатуряна „Дружба народов“. Олигархи поспешно, не умея скрыть смущения, удалились во дворец, чтобы звонить Кьеркигорову и Акке Кнебекайзе. Сложив на груди руки, тонко улыбался баскский террорист Эскамильо. Маэстро поднялся из-за рояля. Неторопливо пошел к выходу. Никто не узнал в нем переодетого и загримированного Модельера, который, пользуясь роялем как чутким акустическим прибором, сконструированном в ФСБ, подслушал все разговоры Роткопфа с олигархами, окончательно убедился в коварности и разветвленности заговора, которому настало время положить жестокий предел.

Аня отнесла голубиное золотое яйцо к ювелиру, который долго, выпучив стариковский глаз, рассматривал в линзу драгоценный слиток, капал на него едкие растворы, пробовал на зуб, закладывал в рот под щеку, отчего становился похожим на члена Политбюро Александра Яковлева… И это смешило Аню… Наконец ювелир отсчитал пухлую пачку денег, протянул Ане и произнес:

– Если снесете еще яичко, приходите опять… Хотел бы я быть, девочка моя, директором вашей птицефабрики…

Сумма была баснословной! Хватало ей и ее загадочному гостю на несколько месяцев безбедной жизни, конечно, если деньги тратить разумно, только на еду и на квартплату, не обновляя гардероб, не приобретая драгоценности и автомобиль, отказываясь от туристических поездок на Борнео и на Сейшеловы острова… Она и не помышляла ни о каких островах… Зашла в магазин „Продукты“, где, озаренные немеркнущим светом, были разложены колбасы, буженина, копчености; смуглая как древесная кора бастурма; розовая, инкрустированная перламутром „салями“; „зальц“ с красными кусочками перца… На соседней витрине, среди ледяной крошки, лежала алая прозрачная семга; бело-розовая, нарезанная ломтями осетрина. Копченая, в золотистой кожице, форель; длинные, похожие на лезвия, голова к голове, угри…

Взволнованная обилием явств, их огромной стоимостью и появившейся у нее возможностью купить все эти деликатесы и лакомства, она выбрала самое вкусное, а также крупные, малиновые и нежно-зеленые, яблоки, созревшие в неведомых волшебных садах, а также грозди винограда, изумрудные и черно-синие, с крохотными точками света, сорванными Бог весть с какой плодоносной лозы, и заклеенные в целлофан, словно в прозрачную колбу, длинный, похожий на змею белый батон и ржаную буханку, и кремовый торт с красными марципанами и орехами… В винном отделе, путаясь в названиях французских и итальянских вин, борясь с искушением заплатить за бутылку непомерную цену, выбрала, наконец, красочное „каберне“. Продавщица сложила покупки в этиленовый пакет с изображением хохломской матрешки, и Аня, гордясь обретенным богатством, заторопилась домой, где ждал ее загадочный постоялец.

Они сидели за вечерним столом на кухне, под низким матерчатым абажуром, под которым сверкало праздничное убранство… Плужников, спокойный, серьезный, закованный в стеклянную призму, в разглаженной неновой рубашке, в которую Аня его обрядила, молчал, остановив взгляд где-то за ее головой, на темном оконном стекле, где слабо переливалась невидимая слюдяная Москва. Аня ухаживала за ним, подкладывала на тарелку разные вкусности, надеясь, что их вид, аромат разбудит в нем голод, оживит лицо, наполнит зрачки острым веселым блеском.

– Уж не знаю, что и подумать, – говорила она, – прямо как в сказке про скатерть-самобранку, или про курочку Рябу, что снесла золотое яичко, или про спящую царевну… Спящая царевна – это ты, никак не проснешься… И кто тебя заколдовал? И откуда ты такой взялся? – Она старалась до него достучаться, говорила с ним как с малым ребенком, чтобы он, немой, слушая людскую речь, обучался словам. – Видишь, раскошелилась, купила вино… Я прежде любила грузинское, „Мукузани“, „Телиани“… Теперь такое не сыщешь… Отведаем „Каберне“… А тебе какое нравится? Может быть, водка или коньяк? Если ты молчишь, как мне узнать, какое…

Он не отвечал. Не мигая смотрел мимо нее в зеленоватое окно, за которым струилась таинственная водяная зыбь.

– Ладно уж, Бог с тобой, выпьем молча… – Она наполнила черно-красным ароматным вином свой и его бокалы, вставила в его пальцы хрупкую стеклянную ножку, приподняла его тяжелую руку, убедившись, что он не выронит хрупкий, с темно-алой влагой, сосуд.

– Не знаю, как тебя зовут… Лицо у тебя хорошее, доброе… Глаза печальные… Душа у тебя запечатана, и я никак не могу ее распечатать… Пью за тебя! Чтобы ты исцелился и злые чары тебя отпустили!

Она выпила вкусное вино, чувствуя, как хлынуло ей в душу горько-сладкое тепло, взяла его руку в свою, поднесла бокал к его сжатым губам и осторожно влила вино в его сухие губы, видела, как медленно, малыми глотками, он пьет, не чувствуя вкуса вина, продолжая смотреть в таинственное, неведомое ей пространство. Она ухаживала за ним: подавала на вилке то лепесток прозрачной розовой рыбы, то ломтик смуглого копченого мяса, то твердый завиток малиновой бастурмы; вливала в него малыми глотками вино, надеясь, что мягкий хмель своим чудным дурманом оживит его, растопит холодные льдинки зрачков; не забывала и себе подливать, чувствуя, как ярче начинает гореть лампа под абажуром, как славно звенит стекло, когда она сближает свой и его бокалы.

– Представляешь, иду сегодня по Остоженке, смотрю, стоит легковая машина какой-то ослепительной иностранной марки, а в ней за рулем – красивая женщина. Сзади, тихонько пятясь, подъезжает самосвал, начинает поднимать свой кузов, нависает над лимузином, а из кузова – не бетон, не глыбы асфальта, а ворохи красных роз, засыпали весь автомобиль, так что крыши не стало видно, словно сметали огромный стог из свежих цветов… Я изумилась – это что? Безмерная купеческая блажь? Или истинная любовь? – она хотела поразить его воображение, увидеть хотя бы мимолетный отклик. Но он молчал, словно изваяние, чьи глаза раз и навсегда были устремлены в несуществующее каменное пространство.