Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

него завуч Лизавета (под таким именем она фигурирует во всех воспоминаниях нашего героя об училище). Про тот случай много лет спустя Юрий Николаевич – в пору преподавания все еще остававшийся Юрием Борисовичем – поведал в записанных на диктофон устных мемуарах.

Было какое-то собрание самых маститых педагогов, и Валерий Волков услышал там, что я очень плохо веду занятия, и будет ставиться вопрос о том, чтобы меня уволить. Столярова (экс-секретарь Эренбурга дружила и с семьей Волковых тоже. – Д. С.) жила близко от училища. Он пошел к Наталье Ивановне и сказал: «Не знаю, что делать. Юру хотят убрать. Может быть, вы подскажете, как быть? Надо как-то ему дать знать». Телефона тогда у меня не было. У кого-то из них был телефон моей мамы. Она приехала ко мне и сказала, что меня хотят уволить, нужно найти кого-то из влиятельных, кто мог бы мне помочь. Я тогда немножко ошалел, но не слишком. Вспомнил, что мама была в лагере вместе с секретаршей Михаила Кольцова, Софьей Евсеевной Прокофьевой. Взял и позвонил ей по автомату: «Софья Евсеевна, у меня вот такая штука – хотят выгнать из училища. Знаю, что у вас много старинных знакомых. Можете ли вы мне помочь каким-то образом?» Она сказала: «Я очень часто вижусь с Борисом Ефимовым (он был братом Кольцова), ты позвони мне завтра».

На следующий день она сказала, что Борис Ефимович спросил, не совершал ли я каких-то поступков, которые могут быть вредны и для меня, и для него, политически не выдержанных. Я ответил, что никаких поступков совершенно точно (в то время) не совершил. На следующий день я снова должен был позвонить. Тогда-то Софья Евсеевна и сообщила мне, что предложил Борис Ефимович, который был в то время секретарем Союза художников СССР. В особо оговоренный день, когда я работаю (а я работал не каждый день), его секретарь позвонит в училище и скажет такую фразу: «С вами говорит секретарь Бориса Ефимовича Ефимова…» Так оно и было. Утром прихожу в училище, входит Лизавета, вся такая ошарашенная, и говорит: «Юрий Борисович! Звонила секретарь Бориса Ефимова. Ему очень понравились ваши работы, и он просил, чтобы вы подъехали к нему».

Самое интересное, что хотя работы моих учеников нисколько не улучшились, они после этого звонка получили все очень хорошие оценки. Мы с Волковым очень смеялись над этим. Больше разговор о моей профнепригодности не заходил. Все неприятности закончились, установилось хорошее отношение ко мне. Другое дело, они подумали, что я занимаюсь карикатурой, и долгое время предлагали вести какой-то кружок.

С Валерием Волковым их связывали не только совместные педагогические будни, но и обстоятельства собственного творчества. Нет сомнений, что с приходом в училище Юрий Ларин становился все более рефлексирующим, размышляющим художником, и свою роль в этом сыграл как раз Волков. «Можно сказать, что я немножко поучился у Валерия Александровича, – констатировал позднее Ларин. – Он был опытный художник, а я фактически начинающий. Он мне дал кое-что. Хотя в дальнейшем я нашел свой отдельный путь». С братьями Волковыми, Валерием и Александром, а также с их коллегой-единомышленником Евгением Кравченко (и в меньшей степени с живописцем и скульптором Дамиром Рузыбаевым из Ташкента) у Ларина образовался неформальный художественный союз – не то чтобы объединение с общими целями и программой, но узкий круг людей, заинтересованных друг в друге и друг на друга влияющих. «Раньше говорили: „Вот вы, южная группа“», – так Юрий Николаевич со временем охарактеризовал их совместную творческую ситуацию в 1970‐х – начале 1980‐х. Охарактеризовал, как видим, будто со стороны, условно-чужими словами. К этой сюжетной линии мы вскоре вернемся.

Работа преподавателем в художественном училище могла приносить свои радости и даже служить источником вдохновения, но не позволяла обеспечить семье безбедное существование. Других доходов, помимо скромной учительской зарплаты, у Ларина не было – от продажи собственных произведений в то время кормились только избранные, привилегированные художники (и еще участники «серого» арт-рынка, который властями рассматривался как незаконный). Легальных способов заработать на жизнь у «рядовых» живописцев и графиков имелось совсем немного: трудиться на художественном комбинате над исполнением официальных заказов (большим везением считалось, когда по знакомству подбрасывали что-нибудь денежное – скажем, создание серии портретов лучших механизаторов для Дома культуры при совхозе-миллионере), подвизаться иллюстратором в каком-то издательстве или в журнальной редакции (тут тоже не без блата), надеяться на закупки с выставок (совсем уж улыбка фортуны) – или же преподавать изобразительное искусство. Дополнительный заработок в этом случае могла приносить еще и подготовка абитуриентов к поступлению, обычно надомная. В тогдашней Москве, кстати, словосочетанием «частная художественная студия» никого было не удивить: уроками зарабатывали многие, иногда достигая статуса «живых легенд» – как, скажем, превосходный живописец вхутеиновской закваски Моисей Тевелевич Хазанов. Однако Юрий Ларин за такую работу брался чрезвычайно редко: нам известны лишь совсем единичные случаи.

Даже когда в 1977 году он вступил в Московский союз художников, став членом его графической секции, особых материальных выгод это ему не принесло; разве что появилось больше возможностей добывать дефицитные художественные материалы и выезжать в дома творчества (отдельная тема – получение мосховской мастерской). Своих работ он не продавал вплоть до начала 1980‐х, а в ощутимом количестве – и вовсе до поздних перестроечных лет. Его жена Инга Баллод, окончившая Московский архитектурный институт, выбрала в итоге литературно-журналистскую стезю, что в советских реалиях тоже, как правило, не очень-то способствовало личному обогащению – при известных исключениях, к Инге не относившихся. Словом, жили чрезвычайно скромно.

В ноябре 1972‐го у них родился сын, которого назвали Колей, Николаем. Другие варианты имени вряд ли обсуждались.

Семья мыкалась без собственного жилья, выкладывая последние рубли за съемные квадратные метры. Одно время пытались снимать комнату на Сретенке, рядом с новой Юриной работой, но после рождения сына пришлось это временное – и, судя по всему, убогое – обиталище поменять, по воспоминаниям Ларина, на «более благоустроенное». В какой-то момент он не вытерпел и обратился за советом к старому другу семьи, Алексею Владимировичу Снегову, о котором мы рассказывали в прошлой главе. К началу 1970‐х Снегов окончательно утратил свое былое влияние, его давно не принимали ни в каких высоких кабинетах. Но подсказать правильный тактический ход он все-таки мог – и рекомендовал (скорее всего, дав необходимые контакты) обратиться к Анастасу Микояну. Хотя тот был, конечно, уже далеко не столь могущественной фигурой, как прежде: вскоре после свержения Хрущева угодил в опалу и его верный сторонник, занимавший должность Председателя Президиума Верховного Совета СССР, то есть формального главы государства. Правда, на принудительную пенсию Микояна отправлять не стали, и он