Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

будет нами воспитан как боец в рядах социально-революционной армии. Парвус и его жена.

Да, отцом Гнедина был Александр Парвус – человек авантюрной биографии и выдающейся харизмы, пламенный революционер с многомиллионным состоянием, чье влияние на ход истории начала XX века некоторые признавали чуть ли не демоническим. Достаточно упомянуть, что именно благодаря связям Парвуса в германском правительстве в феврале 1917 года была организована отправка большевистских руководителей во главе с Лениным из Цюриха в Петроград. Впрочем, пассажиры «пломбированного вагона» ни малейшей благодарности к «диспетчеру» не испытывали, и надежды Парвуса стать главным финансистом победившего октябрьского переворота рухнули довольно скоро и окончательно. Фраза Ленина насчет того, что «дело революции не должно быть запятнано грязными руками», сыграла роль ярлыка, определявшего отношение большевиков к Александру Львовичу и после его смерти в 1924 году. Отнюдь не случайно Евгений Гнедин, видевший отца только в раннем детстве и после развода родителей живший с матерью в Одессе, обнаружил через долгие годы, уже в 1939‐м, на обложке своего следственного дела приписку: «сын Парвуса». По формальным правилам так делать не полагалось, но следователи часто менялись, и, вероятно, нельзя было допустить, чтобы кто-то из них забыл об этом важном обстоятельстве.

Хотя обвинение Гнедину предъявляли вовсе не по родственной линии: он был самостоятельной и довольно значимой фигурой в советском истеблишменте. В начале 1930‐х Евгений Александрович курировал зарубежные темы в газете «Известия» – под началом Бухарина, кстати; затем служил первым секретарем посольства в Берлине – как раз в период становления и усиления нацистского государства; а в последние два года до ареста возглавлял отдел печати при Народном комиссариате иностранных дел, то есть ведал заграничными каналами распространения информации о политике СССР.

Незадолго до подписания дружественного договора с Германией наркома Литвинова заменили на Молотова, и многие прежние мидовцы, как правило, убежденные антифашисты, угодили под репрессии. Из Гнедина поначалу выбивали компромат на бывшего шефа (вопрос этот был настолько актуален, что пресс-секретаря Наркоминдела истязали прямо в кабинете Берии на Лубянке, среди ковров и настольных ваз с апельсинами), потом принялись шить ему участие в заговоре дипломатов, а в конечном итоге удовольствовались статусом «немецкого шпиона». Поскольку Гнедин никакой своей вины не признавал и показаний ни на кого принципиально не давал, его мариновали в разных тюрьмах НКВД больше двух лет и вынесли приговор только тогда, когда уже немцы начали бомбить Москву. Евгений Александрович до конца дней был уверен, что не расстреляли его лишь потому, что на ускоренном заседании «тройки» он еще раз заявил о своей невиновности и указал на формальные нестыковки в обвинительном заключении. Рассмотрение его дела неожиданно перенесли и через сутки зачитали обвинение в несколько иной редакции. Впрочем, 58-я статья никуда не делась, приговор гласил – десять лет лагерей. А где десять, там и четырнадцать: схема «вечной ссылки» читателю уже знакома. Освободился Гнедин в 1955‐м.

К моменту встречи с Лариным он был известен как публицист, автор «Нового мира». Их познакомил поэт Владимир Корнилов в 1966 году – незадолго до внезапного Юриного поступления в Строгановку. «Эта встреча, сначала мне казалось, не будет иметь продолжения: я монотонно жил повседневной, утомительной жизнью инженера, и, будучи хилым и болезненным, не имел сил на какую-то дополнительную жизнь», – вспоминал Юрий Николаевич. Однако «прервавшееся было знакомство возобновилось» – при удивительных обстоятельствах.

В Черемушках, недалеко от мамы, жила 90-летняя Анна Львовна Рязанова, вдова Давида Борисовича Рязанова-Гольдендаха (социал-демократа, историка марксизма, расстрелянного в 1938‐м. – Д. С.). Как и многим, ей досталась тяжелая участь. Тем не менее, обстоятельства не сломили ее, глаза лучились, а память оставалась острой. Мы с мамой часто захаживали к ней и слушали ее необыкновенные рассказы о дочери Маркса, о Ленине и Мартове, о жизни в эмиграции русской социал-демократии ‹…› В одном из своих рассказов она вспоминала, как они с Давидом Борисовичем пригласили Женю Гнедина жить у них в семье после того, как разошлись его родители (точнее, после смерти его матери. – Д. С.). И я воскликнул: «А я знаю Евгения Александровича!» Анна Львовна была очень обрадована возможностью увидеть его, стала думать, сколько десятилетий они не виделись. И при прощании сказала мне: «Юра, в следующий раз обязательно приходите с Женей!» ‹…› И вот мама, Ира и я с Евгением Александровичем сидим дома у Анны Львовны и пьем чай. Они с Е. А. вспоминали многое и о многих.

Тем не менее даже этот трогательный эпизод оказался лишь прологом к будущей дружбе Ларина и Гнедина. Вырастать она начала в 1974 году – на весьма необычной почве, о чем мы еще расскажем.

* * *

К концу 1960‐х назрели перемены в личной жизни нашего героя. Его гражданский брак с Ириной Румянцевой близился к финалу. Сюжет развивался по схеме любовного треугольника: не сложившийся когда-то санаторный роман Юры с Ингой Баллод, приятельницей Ирины, спустя время все же возобновился.

Две женщины были не просто подругами, а еще и соавторами – они вместе работали над книжкой «Про маленького поросенка Плюха», переложением сказок английской писательницы Элисон Аттли. Инга часто бывала в квартире на Смоленской улице, и Юра неминуемо присутствовал при творческих обсуждениях. Книга в итоге была написана и спустя несколько лет, в 1975‐м, вышла в издательстве «Советская Россия» трехсоттысячным тиражом. Ее и в наши дни охотно переиздают. Но еще задолго до первой публикации этих сказочных историй всякое общение между подругами-соавторами прекратилось: Юра ушел к Инге.

Последняя жена Ларина, Ольга Максакова, затруднилась сообщить какие-либо подробности его расставания с Ириной, хотя вообще-то Юрий Николаевич нередко рассказывал ей о событиях второй половины 1960‐х и о разных людях, встреченных им в доме Румянцевых. «Свой уход от них он переживал до конца жизни, – отметила Ольга Арсеньевна. – Длительное время ему казалось, что все общие друзья от него отвернулись, осуждая его поступок. Хотя двоюродный брат Ирины Толя продолжал с ним встречаться, у него Юра оставил все наброски, акварели и холсты, сделанные в доме Румянцевых». Негативной была и реакция Юриной мамы, Анны Михайловны: она считала действия сына недостойными и легкомысленными; между ними даже произошла размолвка. Но решение Ларина оказалось бесповоротным, пусть и болезненным. Сам он впоследствии охарактеризовал ситуацию предельно лаконично: «У меня в то время был очень тяжелый момент в жизни: я ушел от Иры, и мы с Ингой снимали квартиру». Прежнее душевное смятение не могло не нахлынуть и позже, как минимум еще один раз: в 1979 году Ирина Румянцева скончалась – говорили, что причиной смерти стал все тот же туберкулез, полностью так и не излеченный.

Почти одновременно с матримониальной коллизией произошла в Юриной