Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

пор много рисую с натуры – в поездках, путешествиях всегда носишь с собой альбомчик в кармане. Это не фотоаппарат, сейчас только ленивый не «фоткает», а набросок делается в первую очередь в мозгу.

Не сказать, конечно, чтобы те задачки на ритм или соподчинение означали некую революцию в художественном образовании. Ларин вообще-то никогда и не претендовал на лавры великого педагога-реформатора. Но ему важен был путь, процесс, который бы действительно вел к самосознанию и раскрытию глубинных дарований, а не к одним только показателям успеваемости, складывающимся из оценок в зачетных книжках. И ему хотелось, разумеется, чтобы ценность этого пути ощущалась всеми, кто брался за преподавание в тех же стенах, где вел занятия он сам, – на большее не замахивался. Однако разочарование не заставило себя ждать.

Я сделал программу в виде большой таблицы, в которой пластические задачи приводились в соответствие со средствами выражения. Мне эта система была очень удобна. Но другие преподаватели, похоже, ее не поняли. Руководители отделения могли повесить ее на доску во время занятий, но ею не пользовались. Многие из педагогов были довольно безграмотные люди. Они просто говорили: «Делайте наброски».

Объективности ради стоит все же допустить, что кому-то из коллег-преподавателей пользоваться этой таблицей было не так удобно, как ее создателю. И что у кого-то из них могли иметься собственные наработки, позволявшие добиваться не менее достойных результатов, только по иным лекалам. Напомним, что сам Ларин как раз очень ценил отдельных своих сослуживцев за живописную культуру и педагогический дар. Однако неутешительный вывод, сделанный им в отношении значительной части учительского коллектива, был скорее точен, нежели продиктован обидой.

Увы, профпригодность педагогов в советских художественных вузах и училищах зачастую определялась однобоко, по анкетно-схоластическим критериям, – но даже и такие критерии переставали иметь решающее значение, когда нужно было пристроить «своего человека». Читатель, впрочем, тут же резонно заметит, что нечто подобное происходит всегда и везде – было, есть и будет. Спорить не возьмемся, везде так везде, однако при советской власти педагогические коктейли почему-то получались особенно забористыми. То ли анкетная схоластика обретала на нашей рабоче-крестьянской почве дополнительную, сверхъестественную силу, то ли «блат» как инструмент подспудного социального регулирования превращался в универсальную отмычку, то ли сказывалась рефлекторная административная опаска насчет любых ярких личностей (посеют смуту, подведут под монастырь), – так или иначе, бывшим студентам творческих специальностей найдется что припомнить из унылого преподавательского абсурда эпохи развитого социализма.

Скажем, художнице Надежде Крестининой (у нее в МГХУ Ларин занятия не вел, но готовил ее к поступлению туда – Надя была из редкого числа его «домашних учеников»; их добрые отношения сохранились на десятилетия) запала в душу вот такая коллизия:

У нас в училище два года была преподавательница, которая говорила: «Возьмите вот эту красочку, смешайте с этой, подойдите к яблочку и сравните, чтобы цвет был такой же». И я думала: «Неужели есть люди, которые по собственной воле занимаются таким нудным делом, как живопись?»

(Здесь само собой напрашивается сопоставление с рассказом Ларина о преподавательских методах доцента Слётова в Строгановке: «Чего вы там цветочки вырисовываете? Надо по всёй плоскости!» Концепции вроде бы друг другу противоположные, однако тоска, навеваемая ими на учеников, выходила примерно одинаковой.)

Уроки Юрия Ларина на свой лад – не единственно возможный, конечно, – выбивались из усредненного, безлично-бесцельного канона. Наталья Алексеева-Штольдер рассказывает:

Студенты его очень любили. Все происходило органично, и было понятно, что он от нас требовал. Самое главное: он учил нас творческому мышлению. Занятия были очень привлекательны, проходили энергично, весело. Хотя он был строг к лентяям. Мы потом долго, со смехом вспоминали эпизод с Женей Блиновым, который был такой хиппи, и рисунки у него были неряшливые, замусоленные. Ларин, увидев рисунок этого Жени, прямо от дверей кричит: «Это два! Это ужас! Просто ужас!» Любил пошутить, в нем был артистизм. Занятия рисунком порой выглядели как представления. Но бывал действительно строг.

С мнением насчет занятий как представлений согласен и Сергей Любаев:

Он удивительно красиво взмахивал руками. Руки были тонкокостные, артистические, и он взмахивал ладонью, шевелил пальцами, показывая что-то или очерчивая. Многие студенты пародировали эти его коронные жесты.

Помимо преподавания рисунка Ларин выполнял еще и обязанности классного наставника – это вменялось штатным расписанием, да и приносило к тому же небольшую прибавку к должностному окладу. Руководить студенческой группой, состав которой был очень разнородным и разновозрастным, Ларин мог единственно доступным для себя способом – отбросив всякую мысль о «железной руке» и пользуясь лишь механизмами вовлечения во что-то коллективно интересное. Вряд ли все у него проходило гладко в части субботников, политинформаций и прочей обязаловки, но иногда удавалось инициировать нечто оригинальное. Тот же Сергей Любаев вспоминает о таком эпизоде:

Как-то он привел к нам на внеклассные занятия Джулиано Грамши и представил как своего друга. Предварительно сказал: «Вам на занятиях рассказывают про итальянское искусство, а вот есть человек, который его впитал с молоком матери». Сын основателя Итальянской коммунистической партии Антонио Грамши – на родине очень почитаемого, между прочим. Кумира многих итальянских режиссеров, художников, писателей. А сын его, Джулиано Грамши, преподавал в московской консерватории. Очень интересный человек. Он нам показывал собственные слайды, рассказывал и про античность – Геркуланум, Помпеи, – и про искусство ХХ века, в том числе времен Муссолини. Я был удивлен: сын человека, которого Муссолини уничтожил, так увлеченно рассказывает о тогдашнем искусстве. А он сказал, что да, они были политическими врагами, антагонистами, но обоими двигала идея социальной справедливости, которую они понимали по-разному. И говорит: «Какое нам дело, кого изобразил Микеланджело или Тициан, какого тирана? Мы любуемся живописью». Две или три таких внеклассных встречи с ним было.

Разного рода педагогические обязанности и заботы не заслоняли от нашего героя его главной задачи – собственного развития как художника. Можно было бы даже провозгласить, что преподавание стимулировало и корректировало такое развитие, хотя вряд ли это утверждение оказалось бы абсолютно верным. На первых порах – да, безусловно. Буквально все рекомендации из своей программы по обучению наброскам Ларин до того проверял, обкатывал на личном опыте: «Одновременно я для себя устанавливал определенные правила в рисунке». Но собственный художнический путь уводил его все дальше от пропедевтики, то есть от возможности на правах мэтра приводить свои работы в пример ученикам. «Делай, как я» – этот принцип не годился. Юрий Ларин осознавал, что не должен никого обучать, ведя за собой след в след (не говоря о том, что это шло бы вразрез с официальной программой училища). Персональный