Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

Я уже кое-что говорила по этому поводу в связи с гесиодовским городом, к гибели которого может привести всего один человек, когда связывала это обращение к «я» со всегда угрожающей возможностью клятвопреступления: именно этим, например, можно объяснить закон, предписывающий, чтобы в делах об убийстве, разбиравшихся в Палладии, победитель после своей победы дал новую клятву с exōleia, чтобы подтвердить, что он действительно сказал правду, и защитить судей, проголосовавших в его пользу, на тот случай, если обнаружится, что они без своего ведома были введены в заблуждение ложью («Если же нет, я призываю погибель на меня и мой дом, а у богов вымаливаю всевозможные блага для судей»[512]); тем самым он заранее снимает ответственность с гражданского трибунала, который по определению должен принимать решение «согласно справедливости и истине»[513]. Но нам следует дополнительно углубить наш анализ.

Возьмем еще раз декрет Демофанта. Как известно, после предписания «считать врагом [polémios] афинян»[514] и «безнаказанно убивать» того, кто решится ниспровергнуть демократию или сотрудничать с режимом мятежников, этот зовущий к борьбе декрет требует, чтобы была принесена гражданская клятва, формуляр которой он дает:

Мы не будем останавливаться ни на четко выраженной взаимосвязи между жертвенной материей («совершенные жертвы») и торжественностью речевого акта, ни на императиве éstō, с помощью которого демократия считает важным напомнить, что она всемогуща по отношению к клятве и ее перформативной силе. Я задержусь только на той взаимодополнительности, которая постулируется между гражданским контекстом и индивидуальным жестом. Принципиально важно здесь то, что формула является одной и той же для всех[516], согласно ей каждый афинянин является одновременно и гражданином, и idiōtēs (частным лицом), он находится в рамках институциональных структур – клисфеновских триб и дем, между которыми упорядоченно распределен весь корпус граждан в целом (hápantas) – и в то же время призывается поклясться от своего собственного имени, так что к дистрибутивной формуле katà phylàs kaì katà dēmous следует в уме добавлять kath’ héna («по одному»). Очевидно, что таким же образом можно было бы проанализировать клятвы, которые корпус граждан приносит в 403 и 401 годах; но в их случае мы обратим внимание на саму форму приносимой клятвы, поскольку к употреблению будущего времени – характерному для всех клятв исторической эпохи, где оно является правилом[517], – добавляется отрицающее высказывание: «я не буду припоминать злосчастья». Выше мы указывали, что подобное высказывание, которое Фукидид уже приводил в связи с предыдущими примирениями между гражданами[518], никоим образом не характерно для одних только Афин[519], и после 400 года оно все еще будет фигурировать в этой форме в самых разных клятвах гражданского примирения[520] или мирных договорах.

Именно к последней рубрике относится клятва, которую в 362 году дают афинские стратеги, когда Афины улаживают свои отношения с городом Иулидой – стоит привести ее текст, поскольку содержащаяся в ней отрицательная декларация отчетливо предстает как нечто вроде переворачивания объявления вражды:

«Я не убью никого»: тем самым, отказываясь от применения krátos к союзному городу, афинский город дает официальное обязательство голосом своих должностных лиц; но в этом негативном обязательстве можно увидеть еще кое-что: отрицание самого страшного из высказываний, того ktenō («я предам смерти»), которое безнаказанно приберегают для врага и которое в 409 году афиняне уже произносили против любого гражданина, решившего стать врагом города.

Сдерживая вражду, которую она отменяет своим произнесением, клятва может и должна точно так же отказаться от памяти, поскольку память о злосчастьях является памятью о ненависти. Тем самым она переворачивает то имплицитное «я никогда не забуду», которое в режиме éris является формулой отмщения. Но в подобном переворачивании есть нечто большее, чем простая замена одного отрицания на другое. Иными словами, город запрещает каждому из своих граждан не только погружаться в личный рессентимент, но и прибегать к активному напоминанию о событиях, направленному против другого: в амнистии именно акты памяти блокируются действенностью «речевого акта», рожденного Эридой для того, чтобы жил единый город.