Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917 - Юрий Владимирович Макаров

должны учиться круглый год… И в поле, в лесу, а не между койками, как у нас учатся. У нас, в учебной команде, хоть время есть учиться, а вот извольте пройти сейчас по ротам, по десять, пятнадцать старослужащих… А остальные где? Все в караулах, в нарядах. Охраняем порядок в столице!..

Матвеич начинал увлекаться и по скверной привычке постепенно переходил на крик. Все-таки орать на начальника дивизии, да еще при первом знакомстве, как-то немного и не подходило. Я подошел вплотную и незаметно нажал ему на сапог. Но кропоткинская кровь закипела, и то, что наболело, властно требовало выхода. Он, уже совершенно не стесняясь, дернул по моему адресу плечом и продолжал:

– А потом еще охрана… Возьмут тебя с ротой и поставят на два дня на завод, порядок охранять… Вот тут и занимайся. За порядком полиция должна следить, а не солдаты. Я видел, как рабочие живут… Живут как свиньи… Реформы надо давать, тогда и забастовок не будет!

Весь красный, Матвеич остановился, чтобы перевести дух. Лечицкий сидел, пил чай, курил и, очевидно, слушал, что говорят, а не как говорят. Наконец он приподнял руку и заговорил сам:

– Вы совершенно правы. Но делать-то что? Вы все это можете переменить? Нет, и я не могу. Нужно стараться делать то, что можем. И в теперешних условиях. А то и вторую войну проиграем. И главное – работа, работа офицеров… Унтер-офицерского корпуса у нас еще нет…

В эту минуту в коридоре раздался звонок.

– Это что?

– Это, ваше превосходительство, начало классных занятий. Каждый офицер преподает в своем взводе все предметы, и военные, и общие.

– А у вас что сейчас? – обратился Лечицкий ко мне.

– У меня сейчас топография, чтение планов и карт…

– Я к вам зайду.

– Милости просим.

Поливанов остался в канцелярии, мы с Лечицким пошли в класс. «Школьники» потеснились, и он сел сбоку на переднюю скамейку.

– Должен вас предупредить, ваше превосходительство, – говорю, – мы только месяц как начали. Сейчас проходим масштабы и условные знаки.

– Хорошо, я послушаю…

Я начал занятия. Через несколько минут Лечицкий повернулся и обратился с вопросом к одному из учеников. Ученик был моего 3-го взвода, сибиряк, парень очень сильный, очень серьезный, очень основательный, но на соображение не очень быстрый.

– Как твоя фамилия?

– Чертовских, ваше превосходительство! – гаркнул тот так, что стекла задрожали.

– Не надо так кричать. Из строя и на улице нужно отвечать громко, а в классе нужно говорить обыкновенным голосом. Скажи мне, какая карта крупнее – с масштабом в две версты в дюйме или десять верст в дюйме. Подумай и ответь.

Для начинающего вопрос был каверзный. Десять больше двух. Ясно, что десятиверстная карта должна бы быть крупнее двухверстной.

Чертовских напряженно думал. Наконец лицо его просветлело.

– Две версты в дюйме крупнее.

– Можешь объяснить, почему?

– Двухверстная крупнее потому, что она больше забирает… – и, помолчав немного, прибавил: – Ваше превосходительство.

На душе у меня разлилось масло. К сожалению, в самый приятный момент открылась дверь, и в класс вошел командир полка Шильдер, в шашке и с видом крайне официальным. О том, что начальник дивизии в полку, ему послали сказать час тому назад, но пока его разбудили, он одевался и прочее, время прошло.

Генералы поздоровались, и оба вышли. Это была, кажется, их первая встреча, и друг другу они явно не понравились.

Через несколько минут начальник дивизии уехал.

В этот день за завтраком в собрании только и разговоров было, что о Лечицком. Поливанов и мы все превозносили его до небес. Другие говорили: поживем – увидим. Третьим не нравилось, что нарушена была старая гвардейская традиция, начальство стало являться в полк без приглашения.

Недели через три Лечицкий, так же утром и так же неожиданно, нанес визит 2-му батальону. Приехал в 6-ю роту Свешникова и с командиром роты так же быстро сошелся, как и у нас. На этот раз он появился позднее. Визит кончился около двенадцати часов. Когда выходили из дверей, командир 2-го батальона А.К. Баранов пригласил Лечицкого завтракать в собрание. Тот с удовольствием согласился. За завтраком выпил у стойки рюмку водки, от вина отказался, съел бифштекс с картофелем и за стаканом чая стал ровным теноровым голосом, своими обычными короткими фразами говорить о Японской войне. Говорил вещи, которые мы знали и по рассказам участников, и из газет, но слушали его все затаив дыхание.

Главное, что в нем подкупало и притягивало, это полное отсутствие всякой рисовки и всякого желания произвести впечатление. Чувствовалось, что человек говорит о том, что он выстрадал и о чем потом много думал. И все это ровным, монотонным голосом, почти без интонаций.

Когда Лечицкий собрался уезжать, вышло легкое недоразумение. Он хотел заплатить. Ему не позволили.

– Ваше превосходительство, вы наш гость. У нас могут платить только наши офицеры.

– Но вы меня ставите в неловкое положение. Я к вам часто собирался ездить. Я холост. Хозяйства не держу. Что же мне, в рестораны прикажете идти? Я и ресторанов здесь у вас не знаю. Я всю мою жизнь за офицерским столом питался… Нельзя ли как-нибудь это устроить?

– Хорошо, ваше превосходительство, мы постараемся устроить.

Лечицкий уехал.

На следующем общем собрании старший полковник поставил вопрос о выборе начальника дивизии «временным членом собрания». Вещь в наших анналах неслыханная. Не обошлось без протестов. Но поддержали «печники», а Баранов применил обычную тактику: кто согласен, прошу сидеть, не согласен – встать. Лечицкий прошел 25 голосами против 10.

Ему послали официальное извещение о постановлении общего собрания, и он официально поблагодарил за честь, после чего ему открыли счет, как и всем офицерам.

Нужно отдать ему справедливость, правом своим он не злоупотреблял. Приезжал не чаще одного-двух раз в месяц, исключительно к завтраку. Держал себя, как всегда, ровно и спокойно.

Не знаю, как в других полках дивизии, но у нас Лечицкий, безусловно, пришелся ко двору. Нравилась и его чуть-чуть солдатская наружность, его деловитая вежливость, его абсолютная простота в обращении с полковниками, так же как и с подпоручиками. При внимательном наблюдении все же чувствовалось, что с молодежью он разговаривает охотнее. Молодежи, в свою очередь, нравилось, что, как про него рассказывали, он был сын бедного сельского дьякона, отданный поначалу в духовное училище, но оттуда бежавший и в 17 лет поступивший куда-то «вольнопером» (вольноопределяющимся). Затем Окружное пехотное училище, затем долгая лямка пехотного армейского офицера. Затем война и на 50-м году жизни, наконец, успех… Георгиевский кавалер, свиты Его Величества генерал-майор, начальник 1-й Гвардейской пехотной дивизии, из которой