Беспокойное лето 1927 - Билл Брайсон

Об этом эпизоде Бэрд писал следующее: «Я чувствовал свою исключительную ответственность за жизнь своих товарищей. Мне казалось, они не верили в то, что нам удастся безопасно приземлиться, но, тем не менее, смело смотрели в будущее… Они до последнего выполняли приказы. За штурвалом в то время оказался Балхен». На самом деле, такое высказывание граничило с вопиющей неблагодарностью. Балхен вел самолет много часов и, скорее всего, спас их жизни своей умелой посадкой.

Череда любопытных эпизодов на этом не закончилась. Слух всех четырех членов экипажа был нарушен из-за постоянного гудения моторов, и они не слышали друг друга. Акоста, судя почти по всем воспоминаниям, сломал ключицу, хотя позже сказал, что тогда не чувствовал никакой боли. Другим повезло, и они не получили никаких травм. Выбравшись на берег, они почти сразу же увидели на идущей вдоль берега дороге молодого человека на велосипеде, но тот испугался странных чужаков, выбравшихся из моря, и поспешил скрыться из виду. Дрожа от холода, они переходили от дома к дому, но не могли объяснить, кто они. Новилл, все еще страдая от временной глухоты, что-то кричал жителям деревни на плохом французском языке. Наконец они добрались до маяка на холме в полумиле от пляжа. Дочь смотрителя маяка, Марианна Лекоп, позже вспоминала, что ее семья проснулась от звука моторов самолета – довольно необычного звука для деревушки Вер-сюр-Мер. Она посмотрела в окно, но ничего не увидела. «Примерно в три часа мы проснулись снова от того, что в дверь громко стучали, – продолжала она. – Отец увидел у порога четырех человек. Один из них кричал по-французски: «Авиаторы! Америка!» Внутрь вошли четверо усталых мужчин. До этого они безуспешно стучались в еще несколько домов. Они были странно одетыми, полностью промокшими и грязными. Все это показалось нам очень подозрительным».

Месье Лекоп и его родные впустили авиаторов в дом, дали им одеяла и напоили горячими напитками. В изумлении они выслушали рассказ Новилла о перелете, но не могли ничего сообщить миру, потому что телефонная и телеграфная связь в деревне с шести вечера до восьми утра не работала. Когда Бэрд с товарищами вернулись на пляж, было уже светло. Там они обнаружили, что местные жители вытащили их самолет на берег, что было неплохо, но тут же принялись его разбирать, очевидно, считая его своей законной добычей, подобно останкам кораблекрушения. Шестеро мужчин, пыхтя, взбирались вверх по берегу под тяжестью одного из огромных моторов. Бэрд убедил их вернуть мотор, но другие части самолета исчезли навсегда, в том числе и полоска ткани длиной в сорок футов, на которой было написано название самолета. Позже были сообщения о том, что эта полоска украшала стену казино в Довиле. Самолет так и не вернули в рабочее состояние. Все, что осталось от него сегодня, – это несколько кусков ткани за стеклом в музее Вер-сюр-Мера. Вывеска с названием тоже, похоже, исчезла навсегда.

Несмотря на все неудачи, экипажу Бэрда, когда он наконец-то добрался до Парижа (на поезде, на следующий день), устроили не менее грандиозный прием, чем Линдбергу. «Никогда раньше я не видел ничего подобного тому дикому ликованию в Париже, – писал Балхен в своих мемуарах. – Улицы у вокзала были заполнены народом, люди сгрудились вокруг машины, разбили окно и чуть не перевернули ее». Женщины пытались обнять их и поцеловать. Возможно, именно в этой давке Акоста и сломал ключицу – по крайней мере тогда он впервые ощутил боль. Автомобиль должен был отвезти их в отель «Континенталь», но он не заводился, и толпа стала толкать его, громко крича. «Женщины прыгали на подножки, простирали к нам руки и целовали, пока у нас не покраснели лица, – продолжал Балхен. – Жандармы в отчаянии размахивали руками, пытаясь контролировать движение, но потом расталкивали локтями толпу, подбирались к нам и сами просили автографы».

В Америке воцарилось почти то же воодушевление, с каким было встречено известие о перелете Линдберга, – по крайней мере оно превосходило радость, с какой встретили весть о перелете Чемберлина и Левина. В каждой подробности перелета газеты неизменно пытались увидеть что-то положительное. Например, тот факт, что самолет Бэрда провел в воздухе сорок три часа – почти на четверть дольше, чем самолет Линдберга, – трактовался как героическое достижение, а не как неудача и следствие отклонения от прямого пути. Бэрд сказал журналисту «Нью-Йорк таймс»: «Мы почти в полном порядке, как могут быть в полном порядке четыре человека, проведшие нелегкие сорок часов». Он признался, что на протяжении почти всего полета они точно не знали, где находятся, – в изданной в следующем году книге эти слова он предусмотрительно опустил.

Поскольку Бэрд был выше Линдберга званием, то ему устроили более торжественный официальный прием. На второй день пребывания в Париже Бэрд посетил Дом инвалидов. Один парализованный авиатор, капитан Лежандр, пришел в такое восхищение при виде Бэрда, что поднялся с кресла и впервые за девять лет пошел. Рука об руку они с Бэрдом подошли к могиле Наполеона, и при виде этого зрелища взрослые люди расплакались, как дети.

Похоже, Америка превращалась в страну богов.

Для Уоррена Г. Гардинга лето 1927 года выдалось не самым удачным, что, впрочем, не слишком удивительно, если учесть, что к тому времени со дня его смерти прошло уже почти четыре года. Двадцать девятый президент США примечателен тем, что в истории бывало мало подобных случаев, когда общественное мнение о политическом деятеле такого масштаба так резко менялось в худшую сторону. Когда он неожиданно скончался 23 августа 1923 года – как утверждалось, от кровоизлияния в мозг (хотя некоторые говорили, что у него случился сердечный приступ; другие – что причиной было отравление трупным ядом), многие его еще любили и уважали. В 1920 году его избрали с самым большим отрывом в современной эпохе от других кандидатов. Посмотреть на поезд, в котором его отвозили в Вашингтон, пришли около трех миллионов человек. «Нью-Йорк таймс» назвала похоронную процессию «самой замечательной в истории Америки демонстрацией преданности, уважения и почтения». В действительности же на момент смерти президент Гардинг находился на грани разоблачения, как недалекий проходимец и плут.

Тремя годами ранее за пределами Конгресса о нем почти никто не слышал. Он был всего лишь младшим сенатором из Огайо – владельцем провинциальной газеты, с соответствующими манерами и воспитанием, и это был максимум, чего он мог бы достичь, полагаясь на свои таланты. Когда его выдвинули в кандидаты в президенты, это было одним из самых неожиданных событий тех лет. И произошло оно только потому, что в 1920 году делегаты съезда Республиканской партии в Чикаго зашли в тупик. Четыре дня подряд, в удушающей жаре, они не могли договориться, кого же выбрать из ничем не выдающихся кандидатов, и решили выбрать худшего. Единственное достоинство Гардинга заключалось только в его привлекательной внешности. По словам одного современника, он выглядел ровно так, «как должен выглядеть президент». Почти во всех других отношениях – по уму, характеру, предприимчивости – он далеко отставал даже от среднего уровня. Его грубые повадки в частной жизни порой изумляли. Журналист «Нью-Йорк таймс» Ричард Видмер рассказывал другу, как однажды на его глазах во время беседы в Белом доме Гардинг встал с кресла и непринужденно помочился в камин. В качестве кандидата в вице-президенты партия выбрала почти такого же неизвестного и даже еще более малообещающего человека (но, по крайней мере, не такого грубого) – Калвина Кулиджа.