Медальон Великой княжны - Юлия Алейникова

— Куда это вы, Павел Терентьевич, танец еще не кончился?

— Ох, — спохватился ветреный кавалер и недолго думая ляпнул первое, что в голову пришло, хоть и вышло не очень культурно.

— Извиняйте. Живот прихватило, до уборной надо.

Лицо Варвары Григорьевны недовольно вытянулось, но тут же опять посветлело.

— Это рыба, — безапелляционно заявила она. — Точно, рыба на ужине. Я тогда еще заметила. С душком. Надо немедленно к заведующей санаторием идти. Я с вами пойду!

— Ничего подобного, — тут же решительно воспротивился Павел. — И не рыба, а квас, я сегодня в городе пил. И не к заведующей мне надо, а в уборную. В мужскую. Так что извините. — И он припустил с площадки в ближайшие кусты, опасаясь погони. «Вот ведь жаба приставучая!» — ворчал он, выбираясь из зарослей на дорожку, Маруси на нее нет.

— Доченька, Курносов, не подскажешь, в какой комнате проживает? Шашки я у него свои забыл, — ласково спросил у молоденькой дежурной Павел.

— В тридцать пятой на втором этаже. Только его, кажется, нет сейчас. Вон ключи висят.

— Да? — Разочарованно протянул Павел. — Ну, завтрева тогда заберу. А сейчас спать уж пора. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Девушка снова уткнулась носом в книжку, а Павел поспешил на второй этаж. Отсутствие ключа его не смущало. Замки в санатории самые простейшие, от одного чиха открываются, а у него фокус один есть. Как-то, году в пятидесятом, он после фронта снова в тюрьму вернулся и, как фронтовик, уже сменой командовал, так вот. Ожидали они прибытия начальства с проверкой, а он возьми да как на грех ключи от рабочего стола дома забудь. Первый раз в жизни с ним такая оказия. И что делать? Тут ему паренек один из караульных и говорит: а вы, Павел Терентьевич, прикажите Величко из шестьдесят третьей привести. Говорят, он на все руки мастер, любой замок на раз открывает.

А Павлу куда деваться? Привели. Так он и впрямь чуть не ногтем да в пару секунд замок открыл. Вот уж золотые руки, да не на то заточены. Павел потом, когда уже проверка закончилась, велел этого Величко к нему привести, и так просто забавы ради попросил научить фокусу, вдруг еще когда пригодится. Тот ничего, научил. Да и то, ему что в камере скучать, что с Павлом забавляться.

В комнату Павел проник без проблем, в коридоре никого не встретил, из соседних номеров никто не выглянул, да и зачем бы? Войдя в комнату, Павел несколько опешил. Кроватей здесь стояло три, следовательно, и тумбочек три. С какой же начать?

Он как раз за второй чемодан принялся, когда его парализовал чей-то чужой оклик из-за спины.

«Вот ведь идиотство, еще посадят за воровство!» — в панике думал Павел, стоя на коленях посреди номера над чужим раскрытым чемоданом.

— Я, это… ошибся… комнатой… — проблеял он что-то невразумительное, боясь обернуться. А может, еще удрать удастся? Лицо-то его пока еще не видели. Вот хоть через балкон? И ведь не за чужим полез, за своим, да ведь разве ж теперь объяснишь?

Скрипнули пружины кровати. Павел напрягся.

— До чего же это тебя, Павел, жизнь довела? А ведь был честным человеком, — раздался над самым его ухом насмешливый голос Василия Курносова.

— Тьфу ты, напугал, — с облегчением проговорил Павел, поднимаясь с коленок. Ваську он не боялся. — Следил за мной, что ли?

— Да уж, когда твой взгляд на танцплощадке поймал, так и подумал, что не удержишься ты, полезешь мои чемоданы обшаривать. Это, кстати, соседский.

— Так, может, сам отдашь, чтобы мне по чужим чемоданам не шарить? — присаживаясь напротив Василия на соседскую кровать, спросил Павел.

— Не дослушал ты меня тогда на лавочке, а зря, — доставая папиросы, проговорил Курносов. — Сейчас бы здесь не лазал.

— И что же ты хотел мне поведать? Как тебя за героические подвиги к звезде героя представили, а ты в благодарность за это сдал медальон в пользу государства? Долго ты с этим тянул, однако мог бы и в восемнадцатом народу пожертвовать, — с презрительной насмешкой заметил Павел.

— Ты прав. Я, собственно, и хотел это сделать. Да только когда прибежал назад в Ипатьевский дом, пришлось сразу тела грузить. Юровский очень торопился. Потом захоронением до самого утра занимались, потом так устали, что я про медальон забыл совсем, а когда вспомнил, Юровский как раз одного из мужиков расстрелял за мародерство и сокрытие народной собственности. Я, признаться, и струхнул. Сунул медальон в сапог, потом уж в уборную зашел и на шею повесил. Думал, пережду чуток и пойду сдам, как будто бы нашел где. Да пока собирался, белые к городу подступились, не до того было, в обороне пришлось участвовать. А потом и вовсе удивительная вещь случилась. Привык я к нему. И даже не просто привык, а стал замечать, что… ну, в общем, он как бы беду от меня отводит. И когда на мне он, спокойно как-то и тепло на душе. Я его с тех пор пуще зеницы берег. — Василий усмехнулся, затушил в пепельнице окурок. — Пока вот с тобой не повстречался.

— А потом, значит, опять подфартило в сорок третьем? — Нелюбезно осведомился Павел.

— Подфартило, но ненадолго, — снова закуривая, проговорил Василий. — Когда война закончилась, я все еще в Литве служил. И вот когда мирная жизнь установилась, снова активизировался НКВД. И давай из местного населения всех подозрительных, кулаков, буржуев, особенно тех, кто немцам сочувствовал, и прочую публику вывозить в Россию. Мне ведь, Павел, повезло, можно сказать. Карьера военная началась удачно. Ранения полученные были не смертельны. Я остался жив. Получил награды. Мне присвоили офицерское звание, должность. Ничего не предвещало угрозу и беду, я уж думал — все, здравствуй, мирная счастливая жизнь, даже подумывал в Литве осесть, очень уж мне там понравилось, а дома у меня все одно не было и семьи тоже. Но человек предполагает, а НКВД располагает и никого не выпускает из зоны своего внимания. — Запавшие, еле тлеющие глаза Василия вдруг вспыхнули тем почти забытым молодым блеском, который когда-то запомнился Павлу еще в восемнадцатом. — Неустанное, бдительное око всегда над нами. Черные тучи уже вовсю сгущались надо мной, и гром, что называется, грянул.

Я ведь, Павел, смерти не страшился, в бою бесшабашно бросался вперед, не прикрывался другими и не прятался, разумеется, специально не искал смерти, не совал голову по-пустому в пекло и не подставлял под пулю. Вместе с солдатами ел, спал, случалось, и гулял. Я вообще-то человек не мрачный, просто мы с тобой встречались в слишком уж горячее время, а я ведь и на гитаре играю, и петь люблю, — улыбнулся Василий. — Как-нибудь покажу, если, конечно, захочешь. И друзья у меня всегда были. Однако были и враги, тайные, скрытые. И один из них — мой политрук. Била меня жизнь, била, да, как видно, ничему не научила, — с горечью проговорил Василий, и Павел отчего-то вдруг подумал о том, что совершенно его не знает.