Мария Стюарт - Александр Дюма

Брантом рассказывает, что там было учинено чудовищное, гнусное злодеяние!

Спустя два часа после казни труп и голова были перенесены в тот самый зал, где Мария Стюарт предстала перед комиссией, положены на стол, за которым заседали судьи, и накрыты черным сукном; там они оставались до трех часов пополудни, когда явились стэнфордский врач Уотер и хирург из деревни Фотерингей, чтобы произвести вскрытие и бальзамирование тела; операция производилась в присутствии Эймиаса Полета и солдат, так что всякий, кто хотел, мог бесстыдно разглядывать покойную; правда, цель, поставленная этой гнусной демонстрацией, не была достигнута: был пущен слух, будто ноги у королевы распухли от водянки, однако все присутствовавшие на вскрытии вынуждены были признать, что никогда не видели такого прекрасного, здорового и прямо-таки по-девически цветущего тела, как тело Марии Стюарт, казненной после девятнадцати лет страданий и заключения.

При вскрытии было засвидетельствовано, что селезенка ничуть не увеличена и только кровеносные сосуды на ней несколько бледнее, на легком имеются желтоватые участки, а объем мозга примерно на одну шестую превышает средние размеры этого органа у женщин того же возраста; все эти признаки предвещали долгие годы той, чья жизнь была так жестоко оборвана.

Все эти сведения были занесены в протокол, после чего тело кое-как набальзамировали, положили в свинцовый гроб, который поместили в деревянный, и оставили стоять на столе до первого августа, то есть почти на полгода, запретив приближаться к нему кому бы то ни было; более того, когда англичане обнаружили, что слуги Марии Стюарт, продолжавшие оставаться в заключении, ходят смотреть на него через замочную скважину, они заткнули ее, так что несчастные лишились возможности взглянуть на гроб, скрывающий останки их горячо любимой госпожи.

Через час после казни Марии Стюарт Генри Толбет поскакал в Лондон, дабы вручить Елизавете донесение о смерти ее соперницы. Однако Елизавета, верная своему характеру, пробежав первые строчки и изобразив скорбь и негодование, вскричала, что ее повеление неверно истолковали и слишком поторопились, а виноват в этом государственный секретарь Дейвисон, которому она вручила указ, чтобы он хранил его, пока она примет окончательное решение, а вовсе не для того, чтобы отослать его немедленно в Фотерингей. В результате Дейвисон был отправлен в Тауэр и присужден к штрафу в десять тысяч фунтов за то, что обманул доверие королевы. Тем не менее, невзирая на такую скорбь, был наложен запрет на выход кораблей из всех портов королевства, чтобы известие о смерти Марии Стюарт пришло в Европу, особенно во Францию, не само по себе, а было доставлено красноречивыми послами, которые представят ее казнь не в столь невыигрышном для Елизаветы свете. Одновременно с вестью о казни возобновились бесстыдные народные торжества, подобные тем, что происходили, когда был объявлен приговор. Весь Лондон был в огнях иллюминации, они горели у каждой двери, общее воодушевление было столь велико, что толпа ворвалась во французское посольство и забрала там дрова, чтобы поддержать огонь угасающих костров.

Удрученный этим событием, г-н де Шатонеф сидел безвыездно в посольстве, однако спустя две недели получил приглашение Елизаветы встретиться в загородном доме архиепископа Кентерберийского. Г-н де Шатонеф отправился туда с твердым решением не говорить ни слова о происшедшем, однако, едва завидев его, Елизавета, одетая в черное, встала, подошла к нему, наговорила кучу учтивостей и объявила, что готова предоставить все силы королевства Генриху III, чтобы помочь ему победить Лигу. Шатонеф выслушал эти предложения с холодным и непроницаемым видом, не промолвив, как он решил, ни слова о событии, заставившем и королеву, и его надеть траур. Но она взяла его за руку, отвела в сторону и с глубоким вздохом промолвила:

– Ах, сударь, с тех пор как мы с вами не виделись, со мной случилось самое страшное несчастье, какое только можно себе вообразить. Я имею в виду смерть моей возлюбленной сестры королевы Шотландии, в которой, клянусь Господом Богом, душой и вечным спасением, я совершенно неповинна. Да, верно, я подписала указ, но члены моего совета слишком поторопились, и я до сих пор не могу прийти в себя от этого. Клянусь Богом, не прослужи они мне так долго, я велела бы всех их обезглавить. Пусть я женщина, милорд, но в этом женском теле бьется сердце мужчины.

Шатонеф молча поклонился, однако его письмо Генриху III и ответ короля свидетельствуют, что ни тот, ни другой ни на миг не обманулись словами этого Тиберия[48]в юбке.

Между тем слуги Марии Стюарт продолжали оставаться, как мы уже упоминали, узниками, а царственные останки ожидали в большом зале погребения. Елизавета утверждала, что эта отсрочка необходима, чтобы устроить ее сестре Марии торжественное и пышное погребение, но на самом-то деле королева просто-напросто не осмеливалась сближать во времени тайное, бесчестное убийство и публичные, королевские похороны. Ну, а к тому же нужно было, чтобы версия, выгодная Елизавете, разошлась и распространилась, обогнав правду, которую расскажут слуги Марии Стюарт: ведь английская королева надеялась, что люди, получив и составив определенное мнение о смерти шотландской королевы, по причине инертности поленятся его менять. Так что лишь после того, как стражники отчаялись в не меньшей степени, чем узники, Елизавета, получив протокол, утверждающий, что скверно набальзамированное тело нельзя больше держать без погребения, распорядилась о похоронах.

И вот после первого августа в замок Фотерингей прибыли портные с черным сукном и шелком, чтобы за счет королевы Елизаветы сшить слугам Марии траурные наряды. Но слуги отказались от их услуг, поскольку, не надеясь на щедрость английской королевы, сшили траурную одежду за собственные деньги сразу же после смерти своей госпожи; тем не менее портные так споро принялись за работу, что к седьмому августа все было готово.

На следующий день около восьми вечера у ворот замка Фотерингей остановился катафалк, запряженный четверкой лошадей с траурными султанами и накрытых попонами черного бархата; сам катафалк был также обтянут черным бархатом, а кроме того, украшен небольшими вымпелами, на которых были вышиты герб Шотландии, принадлежавший Марии Стюарт, и герб Арагона, принадлежавший Дарнли. За катафалком ехал церемониймейстер со свитой из двадцати конных дворян, сопровождаемых слугами и лакеями; спешившись, церемониймейстер во главе свиты проследовал в зал, где стоял гроб, каковой был поднят и перенесен на катафалк с наивозможнейшим почтением; все провожавшие его обнажили головы и сохраняли глубокое молчание.

Это событие произвело большое смятение среди узников; они принялись совещаться, не стоит ли им испросить позволения сопровождать тело их госпожи, ибо нельзя и не должно, чтобы его увезли без них, но когда они решили идти за позволением к церемониймейстеру, он сам вошел в комнату, где они собрались, и объявил им, что его августейшая государыня королева Англии поручила ему похоронить шотландскую королеву со всей возможной пышностью; желая исполнить, как должно, столь почтенное поручение, он уже в значительной мере подготовил все необходимое для похоронной церемонии, каковая имеет быть десятого августа, то есть послезавтра, но поскольку свинцовый гроб, в котором покоится тело, слишком тяжел, лучше перевезти его заранее, этой ночью, и опустить в уже готовую могилу, а не дожидаться дня похорон, так что оснований для беспокойства никаких нет: перевозка гроба и опускание его в могилу – всего лишь подготовительные церемонии; впрочем, ежели кто-то из них желает сопровождать останки, чтобы проследить, как с ними поступят, он волен это сделать, а остальные прибудут уже на само торжественное погребение; королева Елизавета высказала пожелание, чтобы все люди Марии Стюарт от первого до последнего приняли участие в похоронной процессии. Сообщение это успокоило узников, и они отрядили сопровождать останки своей госпожи Бургуэна, Жерве и с ними еще шестерых – Эндрю Мелвила, Стюарта, Горжона, Хауарта, Лоде и Никола Деламара.