Ева - Любовь Баринова

К зиме Ариша превращается в девушку — высокую, с небольшой грудью, мальчишескими бедрами. Стрижется еще короче. Гарсон с длинной челкой — так эта стрижка называется, пояснил Митька. Митька еще выше Ариши. Когда раз в неделю-две они втроем ездят в супермаркет за продуктами, Герман со своими ста шестьюдесятью восемью сантиметрами роста чувствует себя странно рядом с этой крупной парой. Митька учится в Бауманке, а Ариша по вечерам ходит туда на подготовительные курсы.

Веро́ника потчует Аришу семейными преданиями, и Герман со дня на день ожидает разоблачения. Старуха, конечно, в курсе похищения дочки Ломакиных. Эта история широко освещалась в теленовостях тринадцать лет назад. Да и на подъезде дома Веро́ники наверняка висела фотография трехлетней Ариши. Конечно, самой Веро́нике и в голову бы не пришло заподозрить Германа — она его хоть и ненавидела, но считала кем-то вроде вредного и противного муравья. Кроме того, пресса тогда сформировала в обществе мнение, что девочку похитили чуть ли не мафиози. Но сама Ариша… Несколько слов Веро́ники, и у Ариши появятся подозрения. Да что там — если Ариша из любопытства (а Ариша очень любопытная) просто вобьет в строку Яндекса имя Евиного мужа и вытащит на свет эту историю (а с ней и фотографию Олега), то наверняка заметит интересные совпадения.

От волнения у Германа начало болеть сердце. Когда тринадцать лет назад он решил растить девочку, то полагал, что будет скрывать историю убийства Евы и своей мести Ломакиным недолго. Считал, что сможет потерпеть года три, четыре, пока девочка окрепнет и достигнет школьного возраста, после чего подумывал прийти на телевидение и рассказать обо всем.

Но Герман не учел, что привяжется к Арише. Теперь, как любой отец, он хочет, чтобы его девочке досталась легкая и счастливая жизнь. Сейчас ей шестнадцать, и, по мнению Германа, она совсем ребенок. Время узнать о том, что произошло в 2003-м и 1999-м, еще не пришло. Когда оно придет, это время, Герман не знает. Когда-нибудь потом. Но не сейчас. Впрочем, иногда в минуты паники Герман думает, а не опередить ли Веро́нику, не рассказать ли все самому. Но не решается, надеясь на милость судьбы.

Месяц идет за месяцем, Ариша продолжает ходить к Веро́нике. Герман нет-нет да и ловит на себе сочувствующий взгляд девочки. Она стала вдруг чаще по-дочернему ласкаться к нему, обнимать, класть голову на плечо, целовать в макушку. Внезапно взяла на себя бытовые дела. Научилась наконец готовить.

Новый 2017 год они отмечают втроем в трехстах километрах от Москвы, в доме, который когда-то принадлежал Митькиной бабушке. Отмечают под треск веток зимнего леса и пляску русской печки. Все три дня заснеженное после снегопадов Иванцево выглядит серией тщательно прорисованных гравюр. Столбы дыма из труб над домами дружно и сплоченно висят в небе отрядом вытянувшихся в приветствии белых солдат. Местные жители ходят в теплых шапках, заматывают нижнюю часть лица в шарфы. Детей возят на санках. Людей немного, а к вечеру и вовсе никого, кроме собак. Небо — то алое, то глубокой голубизны, то малиновое с зелеными всполохами.

Митька захватил лыжи и все, что к ним полагается, — ботинки, палки. Каждый день после обеда до сумерек они катаются втроем по окрестным лесам. Погода стоит морозная, бесснежная и безветренная. Лыжня четкая, отливает маслом на солнце. Солнце почти не дает почувствовать мороза, хотя, когда тень от елей ложится синеватым мазком на лицо и варежки, дрожь нет-нет да и пробежит по вспотевшей спине.

Любовь между Аришей и Митькой набирает обороты. Как-то они уходят на лыжах от Германа далеко вперед, и Герман видит, как солнце вспыхивает радужным ореолом над их головами, благословляет, раздваивается и осыпает их солнечной стружкой. Сорокадвухлетний Герман чувствует себя старым рядом с ними.

В ночь перед отъездом из Иванцево Герман просыпается. В комнате он один. Ариша и Митька, обнявшись, спят в соседней. Герман слушает, как шуршит ветер по стеклам. Нащупывает электрический фонарь рядом с подушкой, включает. Комната рождается из темноты — лежанка, буфет с посудой, кровать, железная, с металлическими шишками на спинках, несколько стульев с овальными спинками, стол, покрытый скатертью. Зеркало в раме на стене, потемневшее от старости. Кое-какие следы современности — электрический чайник, микроволновка на столе, электрическая плитка.

Герман поднимается, накидывает на плечи пуховик и выходит на улицу. Снег скрипит. Месяц светит ярко. Подсвеченные им облака глядят на Германа в упор.

Только что он видел во сне Еву. Она не снилась ему больше десяти лет. Ева стояла вдалеке и смотрела на Германа. Он старался разглядеть ее лицо, но ничего не выходило — изображение все время размывалось. А потом Ева оказалась рядом и обняла его. Он явственно почувствовал ее тепло, запах. Услышал голос. Но что она сказала — не запомнил. Запомнил ощущение счастья, сменившееся беспредельной тоской. Герман закуривает, снова и снова баюкая, проигрывая внутри себя сон. Затем долго всматривается в ночь, точно надеется, что Ева, прежняя, живая, смеющаяся, сейчас шагнет из темноты и в самом деле обнимет его.

Год проходит тихо и быстро. Разоблачения так и не случилось. И Герман позволяет себе успокоиться.

Проснись, шепчет ему кто-то. Герман открывает глаза — снег за окном прекратился, в комнате посветлело. Февраль 2018-го. Мандариновый свет от лампы падает на колени, на раскрытую книгу, которую Герман теперь уж не дочитает никогда. Ариша стоит напротив, шагах в пяти от кресла, где Герман только что так хорошо и долго спал. В руке у нее пистолет Макарова. Тот самый. Наведен на Германа. Холодные прожекторы вечернего солнца угодливо высвечивают замерше-сосредоточенное лицо Ариши. Патронов в магазине быть не должно, по крайней мере ни в коробке, ни в квартире вообще их не было. Но Ариша человек обстоятельный, и надеяться, что их в пистолете нет, не стоит. Сколько времени она вот так целится в него? Длинный пуховик, белый шарф вокруг шеи, джинсы, шнурованные ботинки на тяжелых каблуках.

— Не нужно, — говорит Герман. — Я сам это сделаю. Выслушай меня только.

Не опуская пистолета, Ариша делает несколько шагов вперед, вытаскивает из кармана пальто-пуховика, синего, как будто вылинявшего, как все теперь продают, стопку старых газетных вырезок и швыряет их в Германа. Вырезки окрашиваются мандариновым сиропом лампы, продолжающей светить в пику вечернему солнцу. Герман, наклонившись, подбирает одну из вырезок. Фотография девочки на яхте и фотография Ломакиных с сообщением об их самоубийстве. Имя Олега подчеркнуто выцветшими чернилам, Ольги — нет. Слова о самоубийстве обведены всё теми же выцветшими чернилами. Герман поднимает еще одну вырезку — интервью с Евой и Олегом об открытии яхт-клуба «Мария». Фотография Евы обведена с особенным нажимом.

— Чье это?

Молчит.

Герман вытаскивает пачку сигарет и спичечный коробок из кармана халата, закуривает. В разлившейся вместе с вечерним светом тишине слышен по-вечернему же умиротворенный гул машин с МКАД. Где-то этажом выше ругаются мужской и женский голоса, слов не разобрать, но слышно, что женский подобрался к пику истерики. Герман поднимает еще несколько вырезок из газет. На одной из них узнает себя, он обведен на групповой фотографии хирургов больницы. Сбоку дата от руки — 2 марта 2008 года. Надпись выцвела. Почерк смутно знакомый, но Герман не может вспомнить чей. Поднимает взгляд на Аришу: