Целуй и танцуй. В поисках любви в Буэнос-Айресе - Марина Палмер

Я сейчас перережу себе вены. Проклятый Шопенгауэр!

Теперь, пожалуй, стоит обратиться за помощью к другому философу. Ницше уж точно сможет меня спасти. Ничто не приободрит меня лучше, нежели напоминание о том, что страдания мои являются лишь очередным испытанием, через которые сверхчеловек должен проходить время от времени, чтобы проявить себя как высшее существо, какими мы и являемся.

Понимаю, может создаться впечатление, что на самом деле сердце мое вовсе не разбито. Я не пережила никакой тяжелой утраты, а страдаю не от чего иного, как от обычного удара по самолюбию. Но хоть разбитое сердце и считается более тяжким состоянием, чем удар по самолюбию, я бы выбрала разбитое сердце — это все же, можно сказать, ампутация, а второе можно сравнить со смертью. Медленная агония, которая съедает вас подобно мышам из «Лондонских темниц».

О Боже. Полагаю, мне нужно поискать утешение в чем-то другом, ибо философы Алена не приносят мне пользы. Итак…

1. У меня теперь на одну причину меньше, почему я не должна спать с Хавьером.

2…

Ну, полагаю, одного пункта вполне достаточно.

15 мая 2000 года

Мы с Валерией и Моникой сидели в «Алмагро», когда вошли Хорхе, Панчо и Хавьер. Видимо, в тот момент мое лицо приобрело красный, затем пурпурный оттенок, прежде чем стать не слишком приятного зеленого цвета, поскольку обе девушки заметили неладное и поинтересовались, что случилось. Я указала на Хорхе, и подружки сочувственно пробормотали что-то в ответ. Сочувствующими восклицаниями они дали понять, что прекрасно понимают меня. Как ужасно повстречать бывшего на милонге! Конечно, я не раскрыла им настоящей причины, почему я рассталась с Хорхе. Официальная версия: «Он боится начинать серьезные отношения, потому что уезжает в Европу, приблизительно на месяц». Думаю, им не обязательно знать, насколько их подруга неразборчива в связях.

Не то чтобы я считала себя неразборчивой, но, очевидно, многие осмелятся со мной не согласиться. В первую очередь Хорхе и Панчо, которые сразу же решили, что правильнее всего — игнорировать меня. Судя по их поведению, можно было подумать, что они целомудренные девушки, которых изнасиловал старый развращенный сатир (я.) Как будто бы я принудила их к чему-то непристойному — у реки, в ту самую ночь. Но ведь участников было трое. И, насколько я помню, создавалось впечатление, будто они получают не меньшее удовольствие.

Я все еще злилась на лицемеров Хорхе и Панчо, когда Хавьер подал мне знак, что хотел бы потанцевать. Хоть один из тройняшек оказался мужчиной!

Встав, я вышла к нему. Меня охватила жажда мести. Хотелось помучить этого Хорхе. У меня не осталось ни малейших сомнений, что я могу рассчитывать на Хавьера — он добровольно станет орудием моей мести.

Я оказалась права. Хавьер, судя по всему, расстроился, что пропустил веселье, и твердо решил во что бы то ни стало получить то, что ему причиталось. Другими словами, он еще больше обнаглел. Те непристойности, которые он шептал мне на ухо во время танца, были настолько непристойными, что я не могу заставить себя повторить их. Даже на пустой желудок. Но в тот самый момент я ничуть не возражала. Вообще-то мне даже понравилось выслушивать все эти подробности относительно того, что он надеется сотворить со мной позднее. Это показалось мне многообещающим.

Секунду назад он упоенно изливал на меня неиссякающий поток пикантных подробностей — и вдруг перечисление смелых сексуальных экспериментов прекратилось. Хорхе оборвал себя на полуслове во время описания одной из наиболее изобретательных фантазий. Черт возьми! Ну… ну же! Как ты станешь приставать ко мне? Я открыла глаза, желая узнать, в чем дело, почему он замолчал. Перед нами стояла Ромина.

— Ты ни словом не намекнул мне о возвращении твоей девушки, — прошипела я, даже не пытаясь скрыть досаду.

— Я забыл, — простонал он. В его голосе звучало разочарование, что слегка уменьшило тяжесть моих собственных переживаний. Но мне по-прежнему хотелось придушить его.

Мы закончили танцевать танду в молчании. После я подошла к Ромине и сказала — так тепло, насколько мне это удалось: «Добро пожаловать!», хотя такое приветствие не вполне точно отражало мои чувства. Хавьер, для которого пребывание с нами двоими было невыносимым, сбежал, пока я выражала его партнерше соболезнования. Похороны ее отца прошли только в субботу, она была чрезвычайно печальна и чувств своих не скрывала.

Позднее, умывшись холодной водой с мылом, я решила, что все правильно. Ведь если бы Ромина не появилась вовремя, у меня не было бы возможности почувствовать себя столь уверенной в том, что я сделала все как надо. Однако я предпочитала не заглядывать в себя так глубоко. Вместо этого я принялась размышлять о том, что мне до смерти надоело совершать разумные поступки.

20 мая 2000 года

Я только что станцевала «тандус ужасус» с человеком, которого предпочла бы забыть — и ради него, и ради себя. После этого испытания я решила: слишком много щедрости для одного вечера, — и собиралась оставаться на месте, пока меня не пригласит кто-то достойный. И больше никакой ерунды вроде «вести себя мило и любезно», сказала я себе.

Следует стать наконец более разборчивой! И не рисковать столь опрометчиво.

И едва я приняла такое решение, какой-то мужчина, которого я никогда прежде не видела, оказался передо мной и протянул мне руку, ничуть не сомневаясь, что я приму приглашение! Мне потребовалось собрать в кулак всю свою волю и противостоять этой беспримерной дерзости. Я едва заметно качнула головой в знак протеста и уставилась в пространство рядом с ним.

Ему следовало вести себя более осмотрительно. Он не должен был оказываться в ситуации, в которой так легко получить отказ. И не моя вина, что он не уважает правила, мысленно оправдывалась я.

— Ну, как угодно. Больше я не намерен приглашать вас, — прошептал незнакомец.

Я подняла бровь, будто собиралась ответить: «Ой-ой-ой, сейчас разрыдаюсь от горя».

И несколькими секундами позже, наблюдая, как он скользит по танцполу с какой-то девушкой (которая, судя по всему, чувствовала себя восхитительно), я в самом деле чуть не расплакалась. Я подошла к Валерии, сидящей за столиком с Изекьелем (наверное, самым уродливым парнем на свете, что весьма печально, ибо он — в такой же степени — потрясающий танцор), и поинтересовалась, кто это. Это Диего, сказала Валерия. По выходным он преподает танго, по будним дням подрабатывает доктором.

Теперь, когда мне удалось рассмотреть его, я заметила, что он молод (для разнообразия — не слишком) и красив, сложения и роста — правильного. Один из тех случаев, где я должна была бы оставить свою гордость и забыть об унижении!

— Ты такой чудесный! Я совершила громадную ошибку. Ты когда-нибудь простишь меня? — твердила я себе под нос, пока мои губы не потрескались. Но Диего смотрел куда-то мимо меня. Сквозь меня! Разумеется, таким образом он давал мне понять, что намерен и впредь игнорировать меня. А если вы считаете, что у слонов долгая память, видимо, вы просто не встречали оскорбленных танцоров танго.