Загадка Катилины - Стивен Сейлор

— И наконец, дочь, насколько я понял, рожденная свободной и, очевидно, от этих родителей. Римская девочка, она вырастет, выйдет замуж и принесет с собой в новый римский дом свою египетско-иудейскую кровь матери. Разве удивительно, что наша Республика на грани гибели? Кто теперь беспокоится о чистоте римской семьи? Даже Луций из рода Клавдиев «убедился», если употреблять твои слова, Клавдия, в «добропорядочности» этих вырожденцев, но он всегда отличался необычным, я бы даже сказал, ненормальным поведением. Ты и сама, Клавдия, не лишена доли этого безумства. Если ты восхищаешься таким положением дел — пожалуйста, но только не нужно убеждать в этом остальных. Я исключительно из доброй воли позволил привести меня сюда, но жестоко ошибся. Я позволил женским мягким словам пробить брешь в моей решительности и изменил своим убеждениям. Я совершенно зря потерял целый день.

Через мгновение он бы повернулся и направился к выходу, не оставляя мне иного выбора, кроме как стоять, задыхаясь от негодования, или бежать за ним на потеху всем гостям. Но иногда в подобных случаях вмешивается сама Немезида, простирая свою руку и карая самодовольных глупцов.

— Ну, ты все-таки зря времени не терял, — сказал я, еще не понимая, что именно хочу этим сказать.

Какая-то угроза поколебала самоуверенность Мания, он отступил назад, но недостаточно быстро. Уголком глаза он, должно быть, заметил движение моей руки и поднял руки для защиты, но я не собирался бить его. Вместо этого, почти бессознательно, я нацелился на то место, где исчезла его рука с украденными яствами. Я ударил по твердому мешку, скрытому в его тунике. Маний издал тревожный стон. Клавдия вскрикнула, достаточно громко, чтобы повернулись несколько окружающих нас гостей. Веревки потайного мешка оборвались, и он рухнул на пол, рассыпая содержимое. Словно из рога изобилия, оттуда вылетели медовые финики, фаршированные виноградные листья, жареные орешки и пирожные.

Тревога Клавдии моментально прошла, и она засмеялась, как и несколько женщин, стоявших возле нас, а затем засмеялись и остальные гости. Маний Клавдий покраснел, и я даже испугался, как бы он не лопнул, подобно мешку; он стоял на месте и дергался, словно хотел убежать, но не мог. Одарив меня испепеляющим взглядом, он собрался с силами и неопределенно махнул рукой, пробормотав нечленораздельное проклятье. Потом повернулся и мог бы довольно достойно пробраться к выходу, если бы не наступил на один из медовых фиников. Мой обидчик так изящно распластался на полу, как я и не смел мечтать, ударь я его рукой. Он не просто упал — он рухнул без всякой опоры, без почвы под ногами — выражаясь образно. Маний уже не старался не смотреть никому в глаза, и уши его покраснели неимоверно. Я даже представил, как у него из ноздрей идет дым.

Я так громко засмеялся, что ко мне подбежали Метон с Эконом, испугавшись за мой рассудок. Я задыхался от смеха и не мог объяснить, в чем дело. По моему лицу катились слезы, гнев и огорчение внутри меня растаяли без следа.

Когда я наконец успокоился, то заметил, что Клавдия тоже исчезла, правда, не так эффектно, как ее кузен, но также смутившись. «Бедная Клавдия, — подумал я, — все твои попытки помирить наши семьи ни к чему не привели».

У меня не было времени поразмышлять или хотя бы позлорадствовать над происшествием с Манием, поскольку празднество продолжалось и на меня были возложены обязанности главы семейства. Я приветствовал гостей, развлекал их, прощался с ними. После нескольких ошибок я настоял, чтобы рядом со мной стоял Экон и, словно помощник политика на Форуме, подсказывал мне имена, которых я не мог вспомнить. Количество людей, с которыми знакомишься за двадцать лет жизни в городе, просто подавляющее. Мои занятия свели меня с постоянно расширяющимся кругом хорошо знакомых между собой лиц, а Экон продолжил мою работу. Мы, казалось, приобретали некоторое уважение. Прежде ораторы и адвокаты не осмеливались сами войти в мой дом и общались со мной через своих рабов. Но настойчивость и денежные средства придают респектабельность; с годами я понял, что можно счесть достойной любую линию поведения, если она приносит выгоду и доход нужному слою людей.

У меня уже ноги заболели. Я съел слишком много для такого жаркого полудня, а выпил еще больше (но от разговоров у меня пересыхало горло — так я оправдывал себя). Тем не менее я находился в приподнятом настроении. Чувствуя себя легким, как перышко, я одновременно и участвовал в празднике, и наблюдал его со стороны, словно божественный гость с Олимпа. Это от выпитого вина, говорил я себе, или от бесчисленных славословий в адрес меня и Метона, или от размышлений по поводу позора Мания Клавдия — все это повлияло на мое настроение, и с каждым часом я становился все более возбужденным. Но вовсе не из-за того, что я снова в Риме, снова в центре самого большого в мире скопления людей, которые живут, любят, пируют, умирают каждый день в таком безумном месте. Я больше не люблю Рим, повторял я себе, мне он когда-то нравился, но это увлечение бесследно прошло. Я могу иногда сюда возвращаться, но только как гость, свободный от воспоминаний былой дружбы. Я больше не люблю Рим, повторял я себе и почти поверил в это.

Но самый радостный миг этого дня настал тогда, когда я услыхал гулкий смех у себя за спиной, который пробудил во мне воспоминания. Я отвлекся от поверхностного разговора и огляделся, но не мог в толпе определить источник смеха. Потом я услыхал этот смех ближе и увидел, как Метона схватил и обнял медвежьей хваткой широкоплечий человек с густой черно-белой, как мрамор с прожилками, бородой. За этим человеком стоял чрезвычайно красивый юноша в тоге, похожий на греческую статую в римских одеждах.

Наконец человек отпустил моего сына, который изумленно поправлял складки своей тоги. Метон увидел, что я смотрю на него.

— Папа, — сказал он немного дрогнувшим голосом, — смотри, кто пришел!

— Как и всегда, я сначала услыхал тебя и лишь затем увидел, — усмехнулся я, подходя к вновь прибывшему. И не смог избежать железной хватки своего старого друга Марка Муммия.

Именно Муммий, вопреки воле Красса, нашел Метона на Сицилии и спас его от рабства, в котором ему отводилась роль пугала для ворон. Муммий привез его в этот дом как раз в тот день, когда родилась Диана. В моем сердце ему отведено особое место.

Метон оказался не единственным рабом Красса, которого Муммий попытался спасти. За ним стоял Аполлоний, которого Красс как-то продал египетскому гостю. Муммий пересек море, нашел раба, привез его в Рим и сделал свободным. Аполлоний остался при нем как свободный друг и компаньон. И как же Красс презирал своего лейтенанта за то, что тот принял такое участие в судьбе какого-то раба! Пропасть между ними становилась все больше и больше, пока Муммий не поклялся в верности Помпею — что было к лучшему, ведь только на службе у Помпея, очищая море от пиратов и завоевывая Восток, такой человек, как Муммий, мог проявить свой талант.

— Марк! — воскликнул я. — И Аполлоний! Как я рад видеть вас, особенно в такой день! Что за неожиданность! Ведь я думал, что вы до сих пор на Востоке, с Помпеем.