Чилийский поэт - Алехандро Самбра

Дэвидом Боуи. К тому же Пато считал его своим наставником или даже отцом, поскольку именно Сурита не только согласился ознакомиться с его первыми стихами, но и откликнулся на них длинным письмом по электронной почте. Оно было набрано заглавными буквами и хвалило «обнаженную дерзость» ранних стихов, призывая продолжать творческий путь.

– Объективно говоря, Сурита выводит всех из себя, потому что он настоящий народный поэт, – настаивал Пато, автоматически сохраняя воинственный тон.

– Ты слаб умишком, – возразил ему Висенте, удивленный успехом своей стратегии. – Да, Сурита очень хорош, но Мильян даст ему тысячу очков форы.

– Мильян слишком лиричен.

– А ты читал его «Город»?

– Разумеется. Книга хорошая, но я предпочитаю Суриту.

– Какую именно из его книг?

– Книгу Суриты под названием «Сурита».

– Ту, что весит добрый килограмм?

– Ага.

– Ну что ж, я прочту, так и быть, – пообещал Висенте, который, конечно, уже читал эту книгу, и она показалась ему потрясающей. Но сейчас он решил, что будет лучше слукавить.

Тем временем Прю, вернувшись в хостел, связалась по скайпу с Греггом Пинтером, который признался, что страдает от похмелья, хотя был в рубашке с застегнутым воротничком и выглядел вполне себе свежим. Прю недостаточно знала Грегга и собиралась солгать ему, однако сочла, что из соображений профессионализма должна выложить всю правду, которую, на всякий случай, слегка обобщила и приукрасила. А он выразил сожаление по поводу их с Джесси разрыва и отметил, что все на свете происходит не просто так, поэтому неплохо бы поведать читателям эту историю. Прю наотрез отказалась, но Грегг настаивал: почему бы не проиллюстрировать публикацию деталями местных пейзажей и не рассказать все от первого лица? Он был помешан на повествованиях от первого лица, но Прю не согласилась – нет, незачем. И предложила написать заметку о чилийских бездомных собаках, или об эксгумации останков Пабло Неруды, или о новом правительстве Мишель Бачелет, о Камиле Вальехо[24], или о городе Вальпараисо. Увы, как она и опасалась, Грегга не заинтересовала ни одна из этих тем.

– Читатели нашего журнала желают больше необычных, неочевидных, неожиданных историй и деталей, – заявил он.

– А заметка о стране, переполненной бродячими собаками, тебя не устраивает?

– Но ведь история о вас с Джесси гораздо интереснее. Наверное, сможешь включить туда и упоминание о собаках.

– Ну да, история глупой журналистки, заблудившейся в деревушке на севере Чили. – Прю потеряла терпение. – Одинокая журналистка, встречающая Новый год среди бездомных собак.

– Извини меня, Прю, – с профессиональной нежностью произнес Грегг, – знаю, что ты все еще страдаешь от разлуки, и это продлится немало времени, но ваша история весьма красива. Как знать, может, изложив ее, ты вдруг обнаружишь, насколько этот печальный сюжет привлекателен и в то же время важен.

– Важен для кого?

– Да для всех, – отрезал Грегг, – прежде всего для читателей.

– Ну, тогда и излагай это сам, – с невольной агрессивностью бросила ему Прю.

– Ты хочешь, чтобы вашу историю поведал я?

– Нет-нет. Я имею в виду, что ты ведь писатель, вот и напиши, сочини сам. А я не хочу.

Грегг немного помолчал, представляя себе будущий роман или воображая, что уже создает его на компьютере и даже подписывает контракт на шестизначную сумму в манхэттенском офисе, стены которого увешаны дипломами Пулитцеровской и Национальной книжной премий. Между тем Прю настаивала на теме Неруды, но Грегг заявил, как она и ожидала, что наверняка найдутся более могущественные средства массовой информации, которые ухватятся за освещение этой новости. А кроме того, Неруда теперь никого не интересует, потому что он когда-то признался в изнасиловании женщины. Этого Прю не знала, но Грегг изрек фразу тоном человека, выкладывающего общеизвестный факт, поэтому она сделала вид, что тоже в курсе.

И тогда Прю предложила начать с этого, но обязательно включить в статью и других чилийских поэтов. Она упомянула Никанора Парру и подготовку в стране к столетию со дня его рождения как к национальному празднику. Однако Грегг не читал произведений Парры, хотя и вспомнил, что Боланьо часто его цитировал, а сам Грегг – горячий поклонник Роберто Боланьо и, соответственно, многих авторов, которых упоминал Роберто Боланьо. Правда, Грегг не знаком с их стихами, но уверен, что они великолепны.

Прю сообщила, что вряд ли удастся взять интервью у Парры, но она может попытаться, и рассказала ему о молодых поэтах – таких серьезных, боевитых, уверенных в себе, – с которыми только что познакомилась. Идея статьи о стране, где так важны поэты, а поэзия играет даже чересчур значимую роль, вызвала у Грегга восторг – даже больший, чем заметка о Парре.

Как современные чилийские поэты ведут диалог с таким литературным наследием? Каково быть поэтом в стране, единственное преимущество которой, похоже, поэзия? Грегг попросил Прю взять интервью у поэтов, не известных англоязычным читателям, причем постараться охватить широкий спектр независимо от возраста, чтобы максимально передать атмосферу и место действия.

– Мы откроем множество «Диких детективов»[25], – заявил Грегг, воочию представляя себе напечатанную в журнале статью. Его настрой значительно превосходил энтузиазм Прю.

Маленький чулан с отдельной дверью традиционно служил естественным хранилищем всякого хлама, пока Карле не исполнилось восемнадцать лет, и она, собираясь поступать в университет, не убедила родителей, что ей требуется чуть-чуть независимости. Помещение освободили, покрасили, отремонтировали крошечную смежную ванную, и Карла решила, что будет проводить много времени в комнатушке, которую радостно называла «моим домом». Место это было не таким уж независимым от остального строения, поскольку приходилось пользоваться общей входной дверью, пересекать кухню и делать не менее двадцати шагов, чтобы попасть в маленькое неотапливаемое помещение. Однако не требовалось быть профессиональным спортсменом, чтобы сократить путь, преодолев не очень высокую боковую стену во дворике. Так Леон и поступил трижды: первый раз, когда у них случился половой акт без презерватива, второй – с презервативом, и третий, когда вместо секса произошла безнадежная встреча, на которой они горячо обсуждали, что же им теперь, черт возьми, делать.

Крошечная комнатка снова превратилась в чулан, пока Гонсало не поселился у Карлы и не завладел им. Он купил письменный стол, повесил полки на стенах и стал пышно именовать это помещение своей «мастерской» или «кабинетом», хотя для остальных оно оставалось просто «комнатенкой». А когда Карла начала изучать фотографию, она решила переоборудовать чулан в темную лабораторию (которую нарекли, конечно, «темницей»). Впрочем, она прослужила всего несколько месяцев, поскольку цифровая фотография уже начинала вытеснять обычную.

Через несколько недель после их расставания два приятеля Гонсало явились за его пожитками, которые в основном состояли из книг, теснившихся на полках. Они оставили красивый письменный стол, не самый удобный стул и новенький матрас. В то утро Висенте не выходил из своей комнаты. Увидев