Театральная история - Артур Соломонов

– А ты? – спросил Ипполит Карлович у Иосифа. – Ты не нашей веры?

– Как вам сказать… Наполовину… – залепетал Иосиф.

– Иудей?

– По матери, – с отчаянием ответил Иосиф.

– Обидел я тебя. Свинину подал тебе. Обидел.

– Нет, почему же… Я люблю свинину. Хотя вы мне не подавали… А я бы съел… Я с удовольствием…

– Так ты обиделся. Что я тебе свинину не подал?

– Нет… Все так вкусно, – едва не возрыдал Иосиф.

– Тогда молись с нами. Иосиф Флавин. Или не будешь? Иосиф Флавин.

– Я с радостью…

– Знаю твои дела: ни холоден, ни горяч, – громко и грозно даже не сказал, а почти пропел Ипполит Карлович. – О, если бы ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепел, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст моих.

Услышав цитату из Апокалипсиса, Иосиф ощутил в душе такой ужас, что неожиданно поднялся со стула и попытался молитвенно сложить руки. Почувствовал, как веки наполняются влагой. Всхлипнув, посмотрел на Сильвестра и Ипполита Карловича взглядом, молящим о пощаде. Но лица обоих ничего хорошего не предвещали. Перевел взгляд на отца Никодима. Тот смотрел ласково.

– Ты за минуту христианином стал? – поинтересовался Ипполит Карлович. – Мы знаем из священной истории о таких случаях. Может, мы сейчас к Богу заблудшую душу привели? Здравствуй, брат! – радостно обратился Ипполит Карлович к Иосифу, как будто впервые его увидел. – Ну, что, давай обнимемся? Иди сюда. Так сказать, прах к праху.

Иосиф, хоть и был на самом пике волнения, смекнул, что лучше ему в объятия Ипполита Карловича не идти. Дрожащим голосом он сказал:

– Мои христианские и семитские корни так разветвились…

– Корни. Не ветвятся, – с внезапной злобой заметил Ипполит Карлович. – Ты кого, Сильвестр, взял Шекспира поправлять? Как он писать для тебя будет?

– Да никак. Он уволен.

– Ишь ты, – изумился Ипполит Карлович. – Прямо тут? В ресторации? Не только новую веру обрел. Но и работы лишился?

– А что тянуть, – Сильвестр задумчиво смотрел прямо перед собой. – Он как в театр поступил, так дар речи у него пропал.

– Как в театр попал, так дар речи и пропал! – захохотал Ипполит Карлович.

– Ну да. Надо ему вернуть талант. Это мой долг.

– Талант – это тяжелая ноша, – неожиданно вставил отец Никодим. – Будьте к нему добрее. Он, как и вы, творение Божье.

Трепещущее творение Божье с благодарностью взглянуло на отца Никодима.

– И не говорите, батюшка, талант – тяжелая ноша, – сказал Сильвестр, не глядя на отца Никодима. – Вы это знае– те как никто другой. Я все гадаю, куда вас-то заведет ваш актерский дар?

– Силя! Хватит! – приказал Ипполит Карлович. – Молиться пора, да, Иосиф? Флавин. Новая жизнь для тебя начинается. Увольнение. Жизнь во Христе. Иосиф. Флавин. Я тебе хорошее выходное пособие дам, Иосиф. Флавин. Тридцать тысяч… Сребренников… А неужели отец Лоренцо не помолится с нами?

Господин Ганель почувствовал, что в нем больше нет злобы на Иосифа, зато закипает ненависть к «недоолигарху». Как будто он не мог ненавидеть сразу двоих, как многие не могут сразу двоих любить.

– Я католический монах, – ответил господин Ганель.

– Ну, так, слава тебе, Господи, не буддийский. Становись с нами.

– Я не хочу.

– Господин карлик, ты в свободной стране.

Отец Никодим затянул отрешенным голосом:

– Благодарим тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных твоих благ, не лиши нас и небеснаго твоего царствия…

Молитва закончилась. Отец Никодим произнес трижды: «Господи помилуй», сделал глубокий, полный печали вдох и выдохнул: «Благослови». Бесшумно покинул помещение. Иосиф проводил его умоляющим взглядом. Никодим ответил ему взглядом, смысл которого Иосиф понять не смог: то ли он означал «извините, ничем теперь не могу помочь», то ли «обещаю все исправить». Тем временем все сели.

– А правильно же ты, Силя, уволил. Этого. Знай, я ему все равно не поверил. Я ведь знаю, ты такого не сделаешь. А баловство я тебе прощаю. Сам баловник. Ты, кстати, давно, – тут Ипполит Карлович понизил голос, – давно мою эстетику молодыми артистками не баловал. Почему нет новых? Ставки есть, артисток нет.

Александр насторожился. Но Ипполит Карлович тему молодых актрис развивать не стал. Даже в столь пьяном состоянии понял, что сейчас не время.

– Ты, Силя, все актеров набираешь… Запомни. Я меценат, не поощряющий мужеложство! Хватит путать все. А тебе, Иосиф, надо все поменять. Вот Сильвестр предстоит пред Богом как? Правильно, как художник. И мы не знаем, какой мерой ему Господь будет мерить наказание. И награду. А ты? Ты предстоишь пред Богом как театральный критик.

Тут неожиданно для всех рассмеялся господин Ганель. Улыбнулся Мориц. И даже слегка просветлел Александр.

– Ну, прощайте. Я должен один быть. Если не доели еду. Вам с собой дадут.

Александр подумал, что эту еду он выбросит в помойку перед домом. Или даже раньше.

Все поднялись одновременно. Иосиф встал так неловко, что повалил на пол стул. Бросился его поднимать, но стул упал снова. Тогда к Иосифу, смотрящему на поверженный стул с почти мистическим ужасом, подошел Мориц и бережно поставил мебель на место.

Через минуту вип-зал содержал лишь того, для кого и был предназначен. Из укрытия снова вышел отец Никодим. «Недоолигарх» предупредил его возмущение:

– Сильвестр имеет право на ошибку. Он даже имеет право не любить меня, – сказал Ипполит Карлович, не открывая глаз.

– И вы думаете…

– Я думаю, что в ближайшее время. Ничего худого в театре не случится. Мне нужно время. А потом я. Или другой театр найду. Или другого режиссера в этот посажу. Если несуразица продлится.

– Мы с Иосифом могли бы навести там порядок, если несуразица продлится, как вы говорите. Вот вы сказали, что Иосиф выбрал тщедушное предстояние перед Господом. Ведь он же хотел изменить его. И потому написал мне письмо.

– Отец Никодим! У всякого предательства, если разобраться. Такие прекрасные причины.

– А я не знал, что вы философский факультет заканчивали.

– А я и не заканчивал. Это я так. Увлекся. С кем еще могу так. От души. Только с тобой еще. Садись, отец Никодим.

Сильвестр сел в машину и включил зажигание. Около режиссерского «вольво» стояли трое – господин Ганель, Александр и Иосиф.

– Саша, не забудь, в пятницу в пять я жду твою подругу.

Александр с тяжелым изумлением посмотрел на режиссера: неужели что-то еще может продолжаться после такого разгрома? Вдруг заговорил – сбивчиво, быстро – Иосиф:

– Скажи только, ты знал, что я это делаю?