Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

в поимке душегуба? Я слышал, всем прекрасно известно, кто это.

— А в темноте стоит выродок, гогочет в голос, ровно жеребец, и думает, будто обманул тебя, — буркнул Коряга.

Сдёрнуть с неё этот дурацкий плащ, а платье разорвать прямо на груди…

— Для торжества справедливости нужен лишь обвинительный приговор князя боянов и прямодушный человек, готовый раскрыть людям глаза на злодеяния мерзавца. Уверен, многие захотят послужить справедливости, но в служении истине не может быть лишнего горячего сердца. Даже один благородный человек, готовый показать на негодяя, способен преодолеть целый сонм ложных свидетелей.

— Да…

Намотать на кулак её длинные, чёрные, шелковистые волосы и рывком сбить с ног на колени…

— Люди говорят, лицо мерзавца обезображено рубцами, и его будет легко узнать и схватить.

— Ага, взгляд холодный, ровно в стужу из дому вышел. Веки смерзаются, хоть не гляди в его сторону.

В пояске тонкая, бедра широкие, выставить на четвереньки… Нет, не выставить — сама встанет, вон как глядит, глазищами чёрными пожирает! Встанет враскоряку, ноги разведёт… а грудь её при этом так колыхнётся… так колыхнётся…

— Извини, благородный Коряга, ты упоминал какого-то Сивого страхолюда. Не он ли тот злодей, который грозит вашему счастью с этим непорочным цветком?

«Я упоминал?»

— Знаю такого.

…А звук от шлепка по её заду, ядрёному, как орех, поднимет голубей на сеновале… а запах от её разверстого лона затянет глаза тёмными омутами…

— Конечно, на мерзавца покажут и другие достойные люди, ты не одинок на свете, но, мне кажется, именно ты должен стать тем человеком, слова которого склонят чашу весов к справедливости и принудят князя боянов казнить душегуба.

…Она сама сдаст назад и упрётся задом в его ноги… Чернявая оглянется и глазами умолит взять её крепче и не жалеть… она тряхнёт грудью, утверждая локти, и горячо шепнёт: «Ну же! Давай!»

— Вот выпей, благородный Коряга.

Млеч в одно дыхание осушил чашу странноглазого — собственная валялась черепками где-то у стены. Чернявая руками распахнёт ягодки, выгнется в пояске и, предвкушая миг сладострастия, пустит звонкий и чистый стон…

— Смотри на меня, благородный Коряга! Ты станешь тем человеком, который положит конец злодеяниям урода с рубцами на лице! Ты вызовешься быть очевидцем и покажешь Сивого умалишенным, жестокосердым убийцей, дабы все его лживые свидетели закрыли рты. А лжесвидетели будут, не сомневайся! Смотри на меня! Смотри на меня…

Странное здесь эхо. Этот смотрит, не мигая, зрачки, точно крошечные сливы, сизовеют в середине звёздчатой радужки, а в голове звучит голос Стюженя. Ага, странное тут эхо.

— Коряга не дурак! — млеч свёл брови в нить, смахнул к Злобожьей матери питейку, резко встал, ногой отшвырнул назад скамеечку. — Какая бы гнусь ни творилась вокруг меня, в стороне невидимая и неслышная всегда стоит какая-нибудь умная сволочь и смеется. Ты рубишься с обманкой, а она смеется!

Феро аж отпрянула, замерев на вдохе. Габер, вымученно улыбаясь, неохотно кивнул.

— И с каких-то пор мне стало интересно, а как выглядят сволочи, которые дурят болванов, стравливают их, а сами наблюдают из-за угла да посмеиваются.

Странноглазый отчего-то нахмурился и бросил недоуменный взгляд на чарку перед млечем. Коряга плотоядно задрал губу, обнажая правый клык, и медленно потянул рукава рубахи к локтям.

— И как же они выглядят? — Габер сузил глаза и сложил руки на груди.

— Рожа хитрая, усмешка мерзкая, зенки приметные, сизые, в них молнии играют, — млеч медленно, с улыбочкой протянул ручищу, свёл пальцы в кулак на вороте смуглого, рывком вздёрнул на ноги. Пьяно подмигнул, икнул и от души повел дело на замах.

— Чак, — лениво выдохнул Габер и дунул в лицо Коряги.

Млеч потерялся. Ослабил захват, мгновение в красных глазах плескалось изумление, затем их подёрнуло блаженным безразличием, ноги его подкосились, и здоровяк повалился назад, в щепки разметав скамеечку, на которой сидел ещё пару счётов назад. Какое-то время Габер и Феро молча смотрели на поверженного млеча.

— Почему? — только и спросила она, встав над «женихом».

Странноглазый лишь плечами пожал, нахмурился, поморщился.

— Мне это не нравится. Кто-то предвидел наш разговор и наложил заклятие столь сильное, что заклинание послушания не сработало. Не сработало… Уходим.

Полуденник вышел первым. Феро мгновение стояла над млечем, и медленно-медленно выражение испуга сошло с лица. Брови, выгнутые в испуге луками, опустились — всё, стрелы ушли в цель и поразили жертву навылет, губы плотно сомкнулись. Так посмотрела, сяк посмотрела, достала из мешка две вещи: женский плат и крохотную питейку. Побрызгала на плат из питейки, вложила Коряге тряпку в руку, остатки питья вылила млечу в рот. Презрительно скривилась, плюнула и исчезла в дверном створе.

Глазам хозяина, едва он вошёл с улицы в корчму, предстало жуткое зрелище: воевода князя без чувств лежит у стены, скамеечка разбита в щепы, и вот честное слово, завтра же Ратник получит щедрый дар. Чутье, это тебе не шутка, за такое богов благодари до конца дней! Как чувствовал: не нужно мешаться у этих под ногами. Странноглазый — ухарь ещё тот, видать. Это какой же статью нужно обладать, чтобы выстелить княжеского лба одним ударом? И ведь не молод, и не так чтобы могуч. Догнать и пожелать гостям счастливого пути? Ага, ищите дураков!

* * *

— Все в сборе?

В старом святилище, том, что в лесу, с десяток ворожцов сидел у костра. Все седобородые и немолодые. Последним на поляну ступил Стюжень.

— Что удумал, старый пень? — Тёмно, соловейский ворожец едва с места не вскочил, и хрустнуло при этом так, что поди пойми, дровьё трещит в огне или колени. — Которая седмица без пользы проходит! Для того клич по всем сторонам кинул? Для того собирал?

— Ох, упарился! — входя в круг, Стюжень утёр пот со лба, — жаркое нынче лето.

Снял с пояса питейку, совлёк пробку и вылил всё в рот.

— Попить — это ты здорово придумал, — Молочник откупорил свою питейку, приложился, утёр белое с усов. — Люди, видишь, кругом разные, один воду пьёт, второй молоко. Один знает что-то важное, другой — ни сном, ни духом.

— Вот и поделись тем важным, что смог узнать. Давай.

— Я? — млеч удивленно ткнул себя пальцем в грудь. — Только то и знаю, что в естество мора проникнуть не удалось, как ни пытались. Местные снадобья не помогают, а где искать — не знаю… не знаем.

— Я пробовал наговоры здоровья, — буркнул Тёмно и остервенело плюнул. — Не берёт заразу!

— Самолично заговаривал на собственной крови хворых, — крикнул Пшено, млеч, — Как об стену горох!

— Ничто не работает! — Духован, млеч из былинеев, в сердцах едва посох не сломал. — Не травяной то заговор!

— И не земляной!

— И не каменный!

— И не звериный!

— И не птичий!

— И не гадов!

— От ещё живых мертвечиной несёт! Тленом воняет! Деревни по всем краям полыхают! Со всем скарбом жгут!

Старики мрачно закивали. Жгут. Полыхают края и веси, запустение обживается там, где ещё недавно кипела жизнь, а уж как вид пепелища с проваленными крышами даже неугомонным болтунам подрезает языки, никому рассказывать нет нужды. И бродят скитальцы целыми деревнями из конца в конец, и нет им пристанища, встают на житьё там, где найдут мало-мальский пустырь, и плевать чья земля. Распахивают, не ждут, заливные луга выкашивают наголо. Особо упёртые бояре сгоняют с земли… точнее пытаются, но реки крови заливают любые вспышки гордыни и поколенной родовитости. Иной раз даже дымок больше не вьётся.

— А говорят, Сивый твой под Злобога ушёл! Его проделки! Семь лет назад заломал его Злобненький, и всё, кончился народный заступничек! Переродился!

Стюжень мрачно покосился на Молочника, тот, ухмыльнувшись, отвернулся.

— Точно со злой силой знается твой выкормыш! — не унимаясь, Тёмно вскочил с места, затряс узловатым пальцем. — Болтают, и дети его мраком потусторонним отмечены! Вот нам и напасти! На Скалистом открыли дверку на ту сторону! Оттуда зло по всей земле и расползается!

Стюжень нахмурился. Болтают? И кто у нас такой глазастый и языкастый? Из ворожцов никто, кроме Урача на Скалистый и носа не казал, заставные за Сивого в клочья разорвут, да и не особо