Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия - Питер Акройд

сладости… не покупается ничего, кроме самого необходимого для поддержания физического существования». Это означало ежедневные ужины из вареной картошки и белого хлеба с «чутком маргарина», да еще добавку в виде «глотка чайку» со «щепоткой сахара».

Тем же, кто жил за чертой бедности, не хватало доходов даже на базовые нужды – жилье и минимум еды. Родители в таких хозяйствах «в буквальном смысле морили себя голодом, чтобы накормить и одеть своих детей». Семья безработного мужчины в Ливерпуле питалась только «хлебом, маргарином и чаем с концентрированным молоком на завтрак и ужин»; все ложились «спать рано, чтобы не чувствовать голода». Четверо-пятеро человек жили в одной грязной комнате в убогих викторианских трущобах, оставшихся после того, как Национальное правительство заморозило лейбористскую программу реконструкции. По некоторым оценкам, около 70 000 таких жилищ сохранялось в Манчестере, 60 000 – в Шеффилде. Ни в одной другой европейской стране не нашлось бы таких многочисленных и нездоровых трущоб. В этих соединенных задними стенками террасных домишках с текущими крышами и осыпающейся штукатуркой обычно царили сырость и засилье насекомых. В таком жилье никогда не было горячей воды, а во многих – и чистой холодной; сразу несколько человек умещались на односпальной кровати.

Жизнь в таких условиях брала неизбежный взнос здоровьем. Обитатели трущоб плохо питались, и у 70 % детей рабочего класса в этот период диагностировался рахит; многие болели туберкулезом и анемией. Чаще всего самые тяжелые страдания выпадали на долю матерей. Мать жертвовала своей долей жалкого рациона ради детей и, как следствие, сама сильно ослабевала. Здоровье трети женщин, живущих за чертой бедности, классифицировалось как очень плохое, а высокая смертность в родах рассматривалась как одно из самых серьезных последствий безработицы. Однако все эти выводы начисто отвергались Национальным правительством, которое списывало плохое здоровье на безответственное ведение домашнего хозяйства. Когда врачи, практикующие в бедных районах, публично оспаривали такую точку зрения, правительство угрожало им лишением средств к существованию.

* * *

Наряду с социологами в «нижний мир» также стаями слетались литераторы и журналисты. «Литература о пособиях» как документальный и художественный поджанр приобрела особую популярность в 1930-х. Обеспеченные жители юга с удовольствием читали подробные описания тяжелой доли тех, кто обитал «там, на севере». «Нищета, – заметил один романист, – хорошо продается», так же как и натурализм. «Вопрос о состоянии Англии»[53], поставленный в 1840-х авторами типа Диккенса, теперь стоял снова, более горячо, чем когда-либо. Очень популярны стали автобиографии людей рабочего труда, потерявших источники заработка, так же как и книги писателей вроде Оруэлла, который по следам Пристли записал свои впечатления о стране в сочинении «Дорога на Уиган-Пирс» (1937 год). Среди известных «романов о пособиях» того периода – «Человек-испытание» Уолтера Брайерли и «Любовь на пособие» Уолтера Гринвуда. В последнем представлен архетипичный образ жанра: «недвижно словно статуя», безработный человек стоит на углу улицы, «взгляд прикован к тротуару, руки в карманах, плечи сгорблены, дует резкий ветер».

Многие из этих книг живо описывали психологическое влияние безработицы. Оруэлл с ужасом обнаружил, что многие люди в Северной Англии стыдятся того, что остались без работы. Он писал в «Дороге на Уиган-Пирс», что «средний класс рассуждал о “ленивых и праздных бездельниках на пособии”, и естественно, подобные суждения просочились в саму рабочую среду». Их ощущение личной деградации сопровождалось чувством бессилия, депрессией, цинизмом, психической нестабильностью, пораженчеством и фатализмом. Именно через работу старшее рабочее поколение определяло свое место в мире; без нее они тонули в безнадежности. Молодежь пострадала меньше: Пристли описывал их как «разболтанных, легкомысленных, потрепанных бабочек задних дворов».

Среди безработных всех возрастов наблюдалась тенденция к насилию. Иногда эта агрессия направлялась на чиновников биржи труда, иногда – на самих себя. Статистика Министерства внутренних дел показывает, что в начале 1930-х ежедневно кончали с собой двое безработных. Однако в целом спорадические вспышки насилия терялись на фоне довлеющей апатии и скуки. Апатия, скука и полное изнеможение гасили злость безработных на систему, которая так их подвела. Некоторые парламентарии-консерваторы переживали, не назревает ли революционная обстановка, но сами безработные проявляли мало интереса к революционным свершениям. «Мы снова и снова утверждаем, – говорил один социолог, – что безработица не предполагает активной жизненной позиции… Подавляющее большинство не имеет вообще никаких политических убеждений». Оруэлл испытал шок, столкнувшись с вопиющей скудостью политического сознания в Вигане. Сам он приписал это длительности человеческих страданий – после многих лет без работы многие просто смирились с жизнью на пособие. Он также полагал, что «революцию предотвратила» дешевая роскошь вроде «рыбы и картошки[54]… шоколада… радио и кино».

* * *

Впрочем, безработные, не отличавшиеся революционным настроем, все же не страдали в молчании. Тысячи потерявших место людей принимали участие в выступлениях против тестов на бедность и урезаний выплат, организованных Национальным движением безработных трудящихся (НДБТ), где заправляли коммунисты. Пресса живописала демонстрантов как агрессивных большевистских забияк, использующих камни и кирпичи в столкновениях с полицией. Официальной тактикой властей был «разгон» любых «буйных или готовых проявить буйство» протестующих конными полицейскими с применением дубинок. Иногда полицейские обращали против них даже огнестрельное оружие; многие получили ранения, несколько человек погибло. В 1934 году Национальное правительство наделило полицию расширенными полномочиями: Закон о подстрекательстве к мятежу позволял стражам порядка останавливать и обыскивать любого человека, «заподозренного» в этом самом «подстрекательстве». За протестами следовали бесчисленные аресты, но НДБТ не опускало руки. Они организовали несколько «голодных маршей» из северных городов Англии в лондонский Гайд-парк. В дороге участники ночевали в работных домах и хостелах. Эти марши привлекли внимание прессы и часто упоминались в речах лейбористских членов парламента.

Но официальная позиция лейбористов по отношению к протестам и маршам была амбивалентной. Новое руководство партии в лице Клемента Эттли наотрез отказалось организовывать демонстрации вместе с коммунистическим НДБТ и осудило эпизоды насилия, произошедшие во время некоторых акций. Перед нами классический лейбористский компромисс: члены партии выражают солидарность с народным левым движением, но дистанцируются от его революционной программы. Коммунисты обвиняли лейбористов в недостатке смелости, мешающем воспользоваться преимуществами революционного момента, но правда заключалась в том, что верхушка партии просто желала отложить этот момент – и желательно навсегда. Хотя Эттли и другие видные фигуры стремились отмежеваться от консервативной эпохи Макдональда с помощью радикальных экономических предложений, они так же, как и их бывший лидер, стояли за поступательный социализм, вводимый путем одобренных парламентом реформ.

Марш, который вызвал у лейбористов-парламентариев наибольшее сочувствие, – «крестовый поход из Джарроу» 1936 года. В конце XIX века судостроительная верфь в Джарроу процветала, и в период с 1850-го до 1920-й население местечка выросло в десять раз. Однако к 1932 году для 80 % взрослого населения там не было работы. Люди страдали от плохого состояния здоровья, а смертность от туберкулеза превышала показатели