Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной - Мохандас Карамчанд Ганди

— Благодарю вас, — сказал я, — но я не вижу необходимости с кем-либо советоваться. Я принял решение еще до того, как пришел к вам. Глубоко убежден, что мне не следует настаивать на суде, и я готов незамедлительно изложить свое решение в письменном виде.

После чего я написал для него необходимое заявление.

Я по-прежнему оставался в полицейском участке, когда через два дня меня попросил явиться к нему мистер Эском. Сопровождать и защищать меня выделили двух полицейских, хотя в подобной предосторожности уже не было надобности.

В день высадки на берег, как только был спущен желтый флаг, меня посетил представитель газеты «Наталь адвертайзер» и взял у меня интервью. Он задал мне множество вопросов, и в своих ответах я опроверг обвинения, выдвинутые против меня. По настоянию сэра Ферозшаха Мехты я произносил в Индии только заранее подготовленные речи и сохранял все черновики и прочие материалы, написанные мной. Я передал эти бумаги репортеру и сумел убедить его, что не говорил в Индии ничего такого, о чем не высказался бы прежде в Южной Африке, причем в куда более сильных выражениях. Кроме того, я доказал ему, что не имею никакого отношения к прибытию в Южную Африку пассажиров пароходов «Курлянд» и «Надери». Некоторые из них обосновались здесь давно, а большинство даже и не собиралось задерживаться в Натале, отправляясь отсюда сразу в Трансвааль. В те дни в Трансваале складывались куда более благоприятные условия для тех, кто хотел разбогатеть, и потому индийцы предпочитали уезжать именно туда.

Это интервью и мой отказ подать в суд на нападавших так глубоко впечатлили европейцев Дурбана, что им стало стыдно за содеянное. Пресса объявила меня ни в чем не повинным и подвергла суровой критике самосуд толпы. Так и получилось, что попытка линчевать меня сослужила хорошую службу мне и моему делу. Репутация индийской общины в Южной Африке только укрепилась, что значительно облегчило нам работу.

Через три или четыре дня я перебрался в свой дом и заново в нем обосновался. Инцидент также помог мне привлечь дополнительную клиентуру.

Увы, мои злоключения не только укрепили репутацию общины, но и раздули пламя расовой ненависти. Как только стало ясно, что один индиец способен выдержать схватку с целой толпой, его стали считать источником угрозы. Два законопроекта было внесено в законодательное собрание Наталя. Один из них ущемлял в правах индийских торговцев, а второй ограничивал иммиграцию индийцев. К счастью, борьба за избирательное право подарила нам особое постановление, согласно которому запрещалось издавать законы, прямо направленные против индийцев. Это означало, что закон един для людей любой расы и с любым цветом кожи. Оба законопроекта якобы распространялись на всех, но их истинной целью стало, несомненно, ущемление интересов индийского населения Наталя.

Борьба против законопроектов добавила мне общественной работы и напомнила членам общины об их долге. Тексты законопроектов перевели на индийские языки и снабдили подробными комментариями, чтобы донести до каждого индийца их смысл. Мы обратились к министру по делам колоний, но он отказался вмешиваться, и законопроекты стали законами.

Общественная деятельность отнимала практически все мое время. Мансухлал Наазар, который, как я упомянул выше, уже находился в Дурбане, остановился у меня. Взяв на себя часть общественной работы, он до некоторой степени облегчил мое бремя.

В мое отсутствие шет Адамджи Миякхан достойно выполнял свои обязанности. Он сумел привлечь новых членов в Индийский конгресс Наталя, а в казну организации поступила еще тысяча фунтов. Я воспользовался оживлением, вызванным законопроектами, и протестами против прибывших вместе со мной пассажиров и обратился к индийцам с призывом вступать в Конгресс и платить взносы. Размер нашего фонда достиг уже пяти тысяч фунтов. Я хотел, чтобы у Конгресса был такой фонд, с помощью которого можно приобрести недвижимость, а затем получать с нее доход. Для меня это был первый опыт управления общественной организацией. Я поделился своими соображеними с друзьями, и они поддержали меня. Приобретенная недвижимость была сдана в аренду, а арендной платы хватало на покрытие всех текущих расходов Конгресса. Собственностью управляла и управляет до сих пор надежная группа доверенных лиц. Впрочем, позже эта недвижимость стала предметом раздоров, и теперь доход от нее отправляется прямиком в суд.

Такая ситуация сложилась уже после моего отъезда из Южной Африки, но мое собственное мнение по поводу постоянных фондов общественных организаций изменилось задолго до возникновения внутренних конфликтов в Конгрессе. Сейчас, когда у меня уже есть значительный опыт управления многими общественными организациями, я твердо уверен, что постоянные фонды несут семена морального разложения организации. Общественная организация — это учреждение, существующее при поддержке общественности и на ее средства. Когда подобная организация теряет общественную поддержку, она лишается и своего права на существование. Организации, существующие за счет постоянных фондов, зачастую игнорируют общественное мнение, а порой даже действуют вопреки ему. В нашей стране мы наблюдаем это явление повсеместно. Некоторые из так называемых благотворительных религиозных фондов вообще перестают отчитываться о своих доходах и расходах. Прежние доверенные лица превращаются в собственников, ни перед кем не ответственных. Я не сомневаюсь, что общественная организация должна жить настоящим, как живет природа. Организация, не сумевшая сохранить поддержку общественности, не имеет права на существование. Пожертвования, ежегодно получаемые организацией, становятся наилучшим испытанием ее популярности и честности тех, кто ей управляет. Я считаю, что каждая организация должна пройти через подобное испытание. Надеюсь, что читатель не поймет меня превратно: мои замечания не касаются тех организаций, которые в силу особенностей своей деятельности не могут обходиться без постоянных фондов. Я лишь хочу подчеркнуть, что текущие расходы непременно должны покрываться из средств, получаемых из года в год добровольно.

Эти мои взгляды окончательно сложились в дни сатьяграхи в Южной Африке. Потрясающая кампания, продолжавшаяся более шести лет, велась без какой-либо поддержки постоянного фонда, хотя нам и понадобились сотни тысяч рупий для нее. Припоминаю времена, когда я не знал, как пройдет новый день, если не поступят добровольные пожертвования. Но мне не стоит сейчас забегать вперед. Читатель найдет необходимые объяснения в последующих главах.

Когда в январе 1897 года я прибыл в Дурбан, я привез с собой троих детей: десятилетнего сына сестры и моих сыновей в возрасте девяти и пяти лет. Где я мог дать им образование?

Можно было отправить их в школу для детей европейцев, но только в виде исключения и одолжения для меня, поскольку индийские дети в такие школы не ходили. Они посещали школы, открытые христианскими миссионерами, однако я не хотел, чтобы мои дети учились и там: мне не нравился подход к обучению. Прежде всего, преподавание в этих школах велось только на английском языке или, быть может, на исковерканном тамильском или хинди. Даже и в такие школы было сложно попасть. Я не желал мириться ни с подобным положением вещей, ни с прочими недостатками миссионерского образования. Я пытался учить детей сам, но уделял, мягко говоря, маловато времени, а найти подходящего преподавателя гуджарати мне не удалось.