Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

свое братство во Христе – и царствующий дом, и великие мира сего, и простой черный народ»[556].

Однако, судя по жандармским источникам, многие российские подданные горечи за военные неудачи не испытывали и единения с властью не ощущали. Напротив – и в среде профессиональных политиков, особенно леворадикального направления, и в околореволюционных кругах, в том числе – в эмиграции, и на национальных окраинах империи весьма широкое распространение получило «японофильство». Подобно Ленину и его единомышленникам, эти люди надеялись, что поражение России в войне напрямую отразится «на полном крахе всего порядка»[557]. В своих донесениях в Департамент полиции руководители жандармских управлений Бессарабской, Витебской, Могилевской губерний фиксировали «радостное возбуждение» населения в связи с известиями о военных неудачах русской армии на Дальнем Востоке. Гимназисты одной из витебских гимназий кричали «Да здравствует Япония!», а петербургские студенты-путейцы планировали направить микадо сочувственный адрес, несмотря на «безусловно отрицательное» отношение к этой затее большинства столичного студенчества[558]. В апреле 1904 г. японские газеты напечатали письмо из галицийского Лемберга (Львова) от «польской молодежи», полученное студентами Токийского императорского университета, с «горячими пожеланиями славной победы» Японии в войне[559].

О настроениях в эмигрантских кругах этих лет пишет журналистка и член ЦК кадетской партии Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс, которая в почти всеобщем «левом» антиправительственном угаре сумела сохранить трезвое отношение к действительности и, по собственному признанию, «с болью переживала русские поражения». «Чем хуже, тем лучше, было одним из нелепых изречений левой интеллигенции, – вспоминает она. – Порт-Артур сдался. Французы выражали нам соболезнования, а некоторые русские эмигранты поздравляли друг друга с победой японского оружия. Война с правительством заслоняла войну с Японией»[560]. Левый кадет князь В.А. Оболенский, коллега Тырковой по ЦК этой партии, вспоминал, что «переживал свое пораженчество как большую внутреннюю трагедию» – известия о поражениях русской армии в Маньчжурии вызывали в нем не радость, «а жестокую боль оскорбленного национального чувства и ужас от потоков пролитой крови»[561].

«Банзай!» Павловича выглядел более чем двусмысленно, но в практическом отношении был вещью вполне невинной – никакого влияния на политику РСДРП он, как рядовой член партии, оказать не мог. Другое дело Ленин – рассуждения вождя о «революционной задаче, выполняемой разгромившей самодержавие японской буржуазией» и признание возможности сотрудничества с японцами в той или иной форме разделял только шаг. И этот шаг большевистским руководством был сделан.

Одним из направлений их деятельности в годы войны явилась организация распространения революционных изданий среди русских пленных, находившихся в Японии. В мае 1904 г. заведующий экспедицией РСДРП большевик В.Д. Бонч-Бруевич обратился в упомянутый еженедельник японских социалистов («Хэймин Сим-бун») с просьбой помочь в переправке социал-демократической литературы русским военнопленным[562]. Редактор «Хэймин Сим-бун» весьма сочувственно отнесся к этому предложению (письмо Бонч-Бруевича было даже опубликовано в одном из июньских номеров газеты) и в начале июля известил Ленина об отправке полученной литературы по назначению[563]. Такого рода услуги российским революционерам японские социалисты продолжали оказывать и в дальнейшем. В начале 1905 г. их газета опубликовала перечень из 50 наименований полученных ею русских брошюр и прокламаций, включавший как социал-демократическую, так (в небольшом количестве) и эсеровскую литературу[564].

Еще не был получен ответ от японских социалистов, как в Женеве заговорили о связях экспедиции РСДРП с правительством Японии. Злые языки уличали ее заведующего в том, что позднее (в сентябре) было названо Мартовым «попытками завести сношения с японским агентом в Вене для снабжения его литературой»[565] (вспомним, кстати, какую роль играли представители Японии в австрийской столице в проведении разведывательных операций против России). Вероятно, не довольствуясь посланием в адрес японских социалистов, Бонч-Бруевич в то же время вошел в контакт с одним из японских дипломатов в Западной Европе и начал с его помощью переправлять революционную литературу на Дальний Восток. В результате уже в июле 1904 г. меньшевистский ЦК специальным постановлением категорически предписал Бончу прекратить «высылку партийной литературы токийскому правительству как компрометирующую партию»[566], а вскоре и вообще отстранил его от заведования экспедицией. В связи с этим решением ЦК в эмиграции появилось и ходило по рукам шутливое стихотворение, повествовавшее о горестях опального экспедитора, написанное от его собственного лица. Здесь были такие строфы:

Когда я был Бончом Центральным,

      Мне всякий трепетно внимал

И пред Советом Генеральным

      Я гордой выи не склонял.

Журнал входящих, исходящих

      Копир и гроссбух я создал,

И векселей совсем пропащих

      Я иностранцам надавал.

Везде, в Токио и в Гренаде,

      Литературой торговал,

И даже духобор в Канаде

      Моих счетов не избежал[567].

В начале славы лучезарной,

      Во цвете сил, во цвете лет

Меня из зависти коварной

      Судил Центральный Комитет.

Никто уже на Божьей ниве

      Высоких дум не заронит…

Копир и гроссбухи в архиве,

      Токио спит… Гренада спит…[568]

Комический эффект этого стихотворения построен на контрасте. Дело в том, что Бонч-Бруевич совсем не отличался независимостью нрава. Скажем, весной 1904 г., т.е. непосредственно перед своим «грехопадением», демонстрируя полную покорность решениям меньшевистской редакции «Искры» и Совета партии («Совета Генерального»), заведующий экспедицией неоднократно и даже с некоторой назойливостью просил указаний относительно того, куда, когда и сколько изданной литературы посылать. О выполнении каждого, пусть самого незначительного поручения партийных лидеров он «совершенно немедленно» (выражение самого Бонч-Бруевича) докладывал им лично[569]. Еще раньше незадачливому заведующему экспедицией пришлось объясняться с Плехановым, содержание разговора с которым Бонч-Бруевич воспроизвел в своих воспоминаниях. В ответ на прямо поставленный Плехановым вопрос: «…Вы от нашей партийной экспедиции вошли в сношение с японским правительством?» – Бонч, предварительно выразив свое негодование подозрениями в подобных «политических гнусностях», заявил, что литература распространяется среди военнопленных с помощью доктора Русселя. «Если бы мы имели возможность войти в самые тесные сношения с японской рабочей партией и через нее повести еще более энергично нашу пропаганду среди пленных, то мы обязательно это сделали бы… – сообщил он далее Плеханову. – …но, к нашему величайшему сожалению, пролетарская организация Японии столь слаба, что и пытаться это сделать не имеет смысла»[570].

В этом мемуаре многое неверно. Во-первых, контакты с японскими социалистами к тому времени находились еще в зачаточной стадии и об их возможностях никто из русских политэмигрантов знать не мог. Во-вторых, бывший народник доктор Н.К. Судзиловский-Руссель начал действовать в Японии лишь через год после этого разговора – летом 1905 г.[571] Кстати, эта «неточность» Бонч-Бруевича породила серию ошибок в весьма обширной литературе, посвященной дальневосточной одиссее