Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

Ольга на минуточку нагнулась над Костиным, прощальнокоснулась его окровавленного лба – и неловко перевалилась через борт в реку.Почему-то показалось, будто ударилась не о воду, а о твердую, стылую землю.Неудачно прыгнула! От боли занялось дыхание, потянуло ко дну. Отчаяннобарахтаясь, девушка вырвалась на поверхность, взмахом головы откинула слипшиесяволосы – и увидела прямо перед собой знакомого сержанта. Он был мертв, волнызахлестывали его неподвижное лицо и открытые глаза, но спасательный пояс крепкодержал его на воде.

И это было последнее, что она запомнила.

* * *

– Что с тобой? – спросила Катя Спасская. – Что случилось?

– Ничего. А что?

– Я тебя спрашиваю. Ты сама не своя, я же вижу. И«санаторий» прикрыла, и в бараке теперь почти каждую ночь проводишь.

– Я же говорю, Мельников что-то заподозрил. Слишком частостал в санчасть заходить. Надо подождать. Зачем нам всем неприятности?

– Ну-ну… – неопределенно протянула Катя. – Хочешь молчать –молчи. Только имей в виду – наши барышни лихие уже начинают ворчать. Им в«санаторий» охота, а ты стопоришь это дело. Как бы не было худа.

Александра угрюмо кивнула. Она никогда не идеализировалаотношение к ней уголовниц. Тогда, после случая с золой и изгнания из санчасти,ее старались вернуть туда, потому что там от нее была прямая польза дляуголовниц. Не будь этой пользы, никто ради нее и не почесался бы, еще ипозлорадствовал бы, что слетела с тепленького местечка. Теперь же пользы от неестало гораздо меньше. Девчонки и впрямь могли сильно обидеться. Их обида сказаласьбы на отношении всех уголовниц ко всем «литерным». Все-таки с безумными «лихимибарышнями» следовало жить в мире…

Александра вспомнила, как одна из «жен», попавшая в Пезмолагс очередным этапом, диву давалась, до чего же хорошо здесь ведут себяуголовницы. И рассказывала о том, что ей приходилось испытать раньше, вкакой-то пересыльной тюрьме: там урки развлекались тем, что выкрадывали у«литерных» какой-нибудь совершенно необходимый им предмет (например, очки) ипотом заставляли тот предмет выкупить, чаще всего хлебным пайком. Злополучная«жена», бывшая очень близорукой, хронически выплачивала полпорции хлеба за своибеспрерывно исчезающие очки.

Что, если окружение Нади-Кобел разобидится и начнеттретировать Маманью, а вместе с ней и других политических? И к нимприсоединятся их мужчины… Урки вполне могут сделать жизнь «литерных»невыносимой.

Она знала, каким ужасным может быть пребывание в общихкамерах и в этапных вагонах с уголовниками – при полном невмешательстве конвояв дела своей «паствы». Конвойные опасались ссориться с урками и всегдапринимали их сторону в сварах с «фашистами» и «врагами народа». Человекбеззащитный чувствовал себя отданным на съедение диким зверям. Ошеломленныйпотоком удалых жаргонных слов, обобранный до нитки, он мог только наблюдать,как в ненасытных глотках исчезают его последние продукты или как разыгрывают вкарты его вещи. При малейшей попытке протестовать он бывал избит до полусмерти,причем это делалось по возможности тихо. Тишину обеспечивали самым эффективнымспособом – сжимали избиваемому горло…

И причиной такой необъявленной войны здесь может стать она,Александра Аксакова.

Но как объяснить то, что с ней происходит? Как сказать, чтоей страшно? Что она боится Мурзика? И рассказать почему?

Невозможно!

Он приходил в санчасть часто. И причина была самаяуважительная: последствия неправильно залеченной, застарелой флегмоны на ноге.Еще в прошлом лагере по глупейшей причине – инфекция попала в расчесанную откомариного укуса ранку – началось воспаление лимфоузлов.

– Сначала были сильные боли в бедре, – обстоятельнорассказывал Мурзик доктору Никольскому на первом приеме, – температура всевремя держалась около сорока. Особенно мучительными были ночи с бредовымикошмарами. Самое ужасное, что я видел тех, кто мне жизнь изломал, мог с нимирасправиться, знал, что они в моих руках, – но не мог приблизиться. Ноги ненесли!

– Да, – сухо сказал тогда доктор Никольский, – повезло им,получается, супостатам вашим. Может, оттого, что вы были местью одержимы, вытак тяжело и выздоравливали. Знаете, мы все своим пребыванием тут, – он кивнулна окно, за которым виден был забор «до неба», а больше ничего, – кому-тообязаны. Я отлично помню лицо того человека, который меня оговорил на допросе.И я долго думал, что сделал бы с ним, если бы он оказался в моих руках. Но оттаких мыслей очень просто можно сойти с ума. Поэтому я выкинул их из головы, и,поверьте, жить мне стало куда легче. Если по-прежнему в силе остается законвсемирного воздаяния, по которому кое-кому воздастся по делам его, когда-нибудья снова встречусь с тем человеком и смогу… – Он перевел дыхание. – Смогусказать ему все, что о нем думаю.

– Сказать! – возмущенно воскликнул Мурзик.

– Сначала – сказать, – уточнил доктор Никольский. – А потом…Нет, довольно. Смысла в таких разговорах нет. Давайте-ка вернемся к вашимлимфоузлам.

– Ну, нет, – протянул Мурзик. – Я, может, потому и выжил,что лицо той твари, которая меня под монастырь подвела, до сих пор у меня передглазами стоит. И фамилию его твержу, как молитву. Он, правда, сдох, да ещекое-кто остался… – Он ощерился в своей ужасной беззубой ухмылке. – Законвсемирного воздаяния, говорите? Что ж, есть такой закон, есть! Вам придетсяждать, пока ваш доносчик к вам в руки попадет? На блюдечке с золотой каемочкойвам его подадут? Я так долго ждать не хочу. Я сам получу все, что долженполучить!

И глаза его, вновь набирая синий, бесовский оттенок, сласковым выражением остановились на лице Александры.

– Знаете что, – сказал доктор Никольский, – здесь санчасть,а не венецианский суд, где вы, как Шейлок, можете потребовать свой фунт мяса вуплату долга. Поэтому или мы говорим о вашей флегмоне, или вы отправляетесь вбарак и там в одиночестве лелеете свои отмстительные планы.

Про Шейлока Мурзик, конечно, не понял, так подумали доктор иАлександра, но все же смирился – и продолжил рассказывать, что боли в бедрестали настолько нестерпимы, что он кричал на всю палату и просил морфия. («Ввоспалительный процесс, по-видимому, включился мощный бедренный нерв», –прокомментировал доктор Никольский.)

– С тех пор четыре месяца я целый день жил только в ожиданиитого кубика морфия, который мне вводили в девять часов вечера и который давалмне передышку и забвение до четырех часов утра. С рассветом мучениявозобновлялись, – вспоминал Мурзик.