Русский Шерлок Холмс. История русской полиции - Александр Бушков

Столик стал подпрыгивать, по нему кто-то постукивал, в углу раздался оглушительный петушиный крик. И тут, хотя Синюхов не размыкал цепи, кто-то чувствительно приложил ему по физиономии – раз, другой, третий! Забыв про цепь, Синюхов поднял руки, защищая лицо, – тут-то духи и взялись за него по-настоящему: сцапали за шиворот, опрокинули со стула на пол и принялись вовсе уж немилосердно колошматить куда попало. Послышался повелительный крик Федора Иваныча:

– Сгиньте, духи ада, зажигаю огонь!

Вспыхнул свет. Федор Иваныч стоял у выключателя, а четверо членов общества сидели на прежних местах. Едва поднявшись, Синюхов плюнул и в полном расстройстве чувств молча ушел. Дома он обнаружил пропажу бумажника, где было более ста рублей. Будучи, судя по всему, поумнее чиновника Панова, он все же не спал всю ночь, раздумывая над происходящим. Верил и не верил. С одной стороны – вроде бы жулики. С другой – и столик подскакивал, и петух кричал, и вообще, спиритизмом занимаются по всей Европе, иногда известные и высокопоставленные люди… Не знаешь, что и думать.

От расстройства он и на работу не пошел, а днем отправился в «Мавританию» и, встретив там Федора Иваныча, обрушился на него с упреками: что за дела? Приглашали на научный сеанс, а сами избили да вдобавок сто рублей цапнули!

Федор Иваныч перешел в контрнаступление. Говорил, что люди тут ни при чем, все это проделки духов, что Синюхов сам виноват, разомкнув цепь. И вообще, Синюхов еще легко отделался: соседа медиума по столу, «того высокого господина», в первый раз по неопытности порвавшего цепь, духи не просто поколотили – похитили с сеанса, по воздуху перенесли домой, при этом вытащив у него золотые часы…

Он был настолько убедителен, что Синюхов поверил (что ничуть не свидетельствует о его глупости – многие гораздо более образованные и умные люди фанатично верили в спиритизм – взять хотя бы Конан Дойла…). И у Синюхова родилась интересная мысль.

Своего хозяина, у которого служил с малолетства, Синюхов очень не любил, и было за что. Когда он служил еще «мальчиком», хозяин его частенько бил и морил голодом, да и потом, за все двадцать лет службы, Синюхов от него слова доброго не слышал. Благодаря умеренному образу жизни сколотив кое-какой капиталец, собирался уйти от хозяина и открыть свою лавку. А на прощанье хорошо было бы устроить купцу за все его многолетние притеснения какую-нибудь, говоря современным языком, подлянку. Вроде бы подворачивался удобный случай…

Синюхов сказал: если он приведет на следующий сеанс своего хозяина, не смогут ли духи хорошенько набить и ему морду? Запросто, заверил Федор Иваныч. Пусть только купец разорвет цепь, а не разорвет, так Синюхов за него разорвет. Так что в следующее воскресенье – милости просим!

Весь в синяках, Синюхов пошел на службу, где рассказал поневоле и приказчикам, и хозяину о петушиных криках, побоях, умолчал только о пропавших деньгах, стыдно было.

Хозяин, будучи весьма неприятным типом, в то же время оказался неглуп. Отведя Синюхова в заднюю комнатку, он спросил напрямик: сколько денег выудили? Узнав, что более ста рублей, заявил, что у Синюхова на плечах не голова, а кочан капусты, что он напоролся на мошенников и следует немедленно идти в сыскную полицию. Вот Синюхов и пришел…

Кошко ничуть не сомневался, что речь идет именно о мошенниках – в спиритизм он как-то не верил… В воскресенье с Синюховым на «научный сеанс» под видом купца отправился опытный сыщик Силантьев. Пока все сидели за столом в темноте, старательно сомкнув цепь, другие агенты действовали. Один постучал в дверь черного хода, вызвал кухарку на лестницу и отвлек ее разговором. Еще трое бесшумно отперли отмычкой парадную дверь и на цыпочках прокрались в соседнюю со «спиритами» комнату. Вскоре Силантьев почувствовал, что у него из кармана осторожненько вытягивают бумажник. Однако притворился, что ничего не замечает, и лишь когда бумажник вытащили, дал условный сигнал и, как не без свойственного ему юмора писал Кошко, «явив мошенникам массовую материализацию в образе своих товарищей, напугал их до полусмерти, после чего и арестовал всех». Федор Иваныч оказался не отставным чиновником, а хорошо известным сыскной полиции карточным шулером, промышлявшим по игорным клубам, двое его сообщников – ворами-рецидивистами, а еще двое – административно высланными, жившими в Москве нелегально мелкими жуликами.

При их аресте Синюхов злорадствовал, уже окончательно разобравшись, что к чему:

– Я-то сумел порвать цепь, ну, а вам, пожалуй, своих цепей не порвать!

А как же стуки, пляска столика и петушиные крики? Ничего сверхъестественного: подобные трюки в массовом порядке проделывали либо «медиумы», либо их помощники…

Второй случай еще интереснее, но вот юмора лишен совершенно…

Произошло это в конце 90-х годов XIX века, когда Кошко служил еще в рижском сыскном. На Васильевском острове, на чердаке одного из домов, нашли изнасилованную и задушенную четырнадцатилетнюю девочку. История наделала много шума, попала в газеты, общественное мнение негодовало. Вся сыскная полиция была поднята на ноги, но поиски виновника ни к чему не привели – ни единой зацепки, никаких следов… В конце концов через полгода дело закрыли «за необнаружением виновного».

А вскоре достаточно известный художник (которого Кошко называет просто Б.) получил премию Академии художеств за картину, посвященную этому печальному событию. Картина была выставлена в одной из галерей. Видимо, она и в самом деле была написана весьма неплохо – люди сходились к ней толпами. Чердак был воспроизведен в точности, как и лицо распростертой мертвой девочки. Но, кроме этого, на картине был изображен убийца – и он, собираясь уходить, открыл чердачную дверь и обернулся к своей жертве. Горбун самого отвратительного вида, с уродливым лицом: огромный рот, рыжая бородка клинышком, маленькие злые глазки, оттопыренные уши…

Через несколько дней в толпе зрителей, собравшихся у картины, раздался жуткий вопль, и какой-то мужчина, упав на пол, забился в судорогах. К нему, конечно, бросились люди и поразились его прямо-таки фотографическому сходству с изображенным на картине убийцей: и горб был, и лицо совершенно то же самое…

Как тогда было в обычае, горбуна отнесли в ближайшую аптеку и стали приводить в чувство. Едва придя в себя, он заявил, чтобы его немедленно отвезли в сыскную полицию. Удивились, но отвезли. В полиции горбун, трясшийся от ужаса, признался в изнасиловании и убийстве. Рассказал, что с того самого дня его неотступно преследовал образ задушенной девочки, днем и ночью убийца слышал ее душераздирающие крики. Был на пороге сумасшествия и вдобавок, придя на выставку, на одной из картин вдруг увидел чердак во всех подробностях, ту самую девочку… и себя! Он прекрасно понимал: свидетелей не было, но художник ухитрился изобразить происшедшее во всех подробностях. Трясся и твердил: наваждение, чертовщина…

Тогдашний начальник Петербургской сыскной полиции Чудицкий в чертовщину не верил нисколечко. Он распорядился арестовать художника, подозревая его если не в соучастии, то, по крайней мере, в укрывательстве преступления и недоносительстве. Оказалось, художник в Италии и вернется только через месяц. Весь этот месяц Чудицкий бился в заколдованном круге неразрешимых логических противоречий. С одной стороны, ясно было, что картину убийца увидел впервые в жизни, а значит, позировать художнику никак не мог (и твердил, что знать его не знает). С другой стороны, художник его изобразил с таким сходством, что, несомненно, должны были видеться. Заколдованный круг, объяснения нет…