Продолжение следует - Наталья Арбузова

Четвертая Алена сидит в читальне, поджавши ноги под юбку. Пялится на алый цветок, раскрывшийся в конце ломкого листа с колючками. Грызет ручку, пишет стихи о любви. А что, разве такая есть? Выходит, есть. Может, раньше и не было, а теперь появилась. С тех пор как пришел из академического отпуска великовозрастный студент саксофонист Родион. Тут ты, Алена, и притормозила. Тебя не соблазнить ни тряпками, ни снедью. Похудела и задумалась, не умея подобрать ключ к сложному человеку. Чего-то в тебе не хватает, а чего – поди знай. Висит за стеклами весеннее дождливое небо. Задолбали настырные капли – судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе. Неприступным бастионом стоит закрытый для постороннего вторженья чужой мир, и ни просвета, ни огонька.

Четыре платья примерила нестандартная Алена, и всё не впору. Четырех виртуальных Ален пришлось отправить в корзину. Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было. А может быть, нас было не четыре, а пять? Пятая Алена вырывается из контекста, улыбается поверх отчаянья какой-то уж очень узнаваемой улыбкой. Идет, идет… долго идет прямо в кадр. Будто стрелку перевели с пути, занятого-перезанятого, на тот, что открыт ей одной. Десятая муза – муза кинематографии – не может долее игнорировать Алену. Встречный немолодой человек пристально смотрит через плюсовые очки в ее освободившиеся от мутной пелены глаза. Говорит: девушка, Вы не могли бы придти на кинопробы? И всё сразу становится на свои места. Видела своими глазами, как с высоты птичьего полета Алена спланировала на свое законное, на единственное место, уготованное штучному человеку, которое никем иным занято быть не может. Видела и успокоилась.

Дом этот пуст, и если кто живет в нем,

Пусть возразит иль пусть вовек молчит.

Из Роберта Фроста

Военный аэродром Монино – мечта мальчишек тридцатых годов. Благодаря ему кругом нетронутые леса. Иной раз грозно гудит за облаками. Хозяин нашего битком набитого дома был летчик. На фасаде вырезано 1929, брёвна он заказывал из Сибири. Привезли, не поленились. Лукия Фроловна, вдова другого летчика, сохранила свой дом через дорогу целым, неделенным. За ним солнце садится в рощу с размаху, будто собирается снова подпрыгнуть. Роща еще сквозная, но уж по ночам свищет, а днем робко кукует. На стук в окно выходит баба, вся ушедшая вширь, да при этом еще вросшая в землю, начисто лишенная поясницы, точно леший спины или Анчутка пяток. Замотана платками: один по несуществующей пояснице, второй на голове, третий крест-накрест. Намотано-перенамотано. Вечерний луч бьет в крытый коридор, ведущий от калитки на задах к хлеву. Козушки матушки, вы сыты ли пьяны ли? Бегут, стучат по дощатому настилу, топчут свой же навоз. Опять таинственно звучит небо, да собака лает-разрывается на цепи. Ой, съест ни за что ни про что. Хозяйка наливает мне банку молока. Кругом кошки, плошки. Лукия Фроловна, а где Володька? Это сосед. Где его машина? он всё на нее краску распылял. Такая ржавая, доброго слова не стоит. Выкрасить да выбросить. Перекрашивал, как цыган кобылу. Номера забил – не то сам угнал, не то купил угнанную за гроши. Никуда не ездил, только красть капусту и до старой Купавны в общежитье. Чего ж это я спрашиваю? я его осенью последняя видела. Бежал от станции к дому, в тюремной одежке, с побитой рожей. Крикнул мне на бегу: машина там? – Нету! И пропал. Допытываться без пользы. Всё равно правды не скажут. А легенда разливается ручьями. Вроде бы поехал на поле воровать, поймали. Машину забрали – на нее не было никаких документов. Велосипедов пойманным с поличным вообще никогда не отдают. Посадили за капусту или за машину? – Кто как говорит. Другая версия: поехал в женское общежитье чулочно-носочной фабрики. Там вышла драка. Похоже на Володьку. Его задержали, а с машиной дальше по тому же сценарию. В одном все сходятся: Володьки уж нет в живых. Такая сейчас тюрьма – долго не протянешь. Притихло кругом – одним буяном стало меньше.

Лукия Фроловна пасет коз на поляне. Стоит недвижно, как лесное идолище. А меня обижают реутовские фабричные работницы. Выходят артелью из лесу. Старшая показывает пальцем: что, девки, отберем у этой ягоды? Я взмолилась: побойтесь Бога, у Вас много, у меня на донышке. Тут Лукия Фроловна поворотилась грузно, точно скифская баба. Я пулей к ней. Когда оглянулась – на поляне кроме нас никого. В грибную пору хожу с источенным ломким ножичком. Навстречу провокатор Ванёк, живет возле леса в доме с красной звездой. Воевать не воевал, это называется «и приравненные к ним лица». Был гэбешник нижних чинов. Чем занимался – лучше не думать. Теперь его видели вахтером в министерстве, здоровается подобострастно. Здесь ищет, на ком выместить неутоленное зверство. Столкнулся со мной носом к носу. Кричит: караул! режут! убивают! Сдвинулась с места Лукия Фроловна, ровно тяжелая икона сошла. Ванёк живо назад в кусты. Можно подумать, он мне дела и не шил. Оборона моя Лукия Фроловна.

Реутовски бабы встают с самого ранья. Я когда-то пыталась огородничать. Вырос у меня за забором кабачок. Пусть, думаю, подрастет. На рассвете слышу – бабоньки, кабачок! Только я его и видела. Лукия Фроловна у себя натянула колючую проволоку. Коз подоит, калитку запрет, собаку спустит и в девять ляжет, чтоб чуть свет встать. Что в мае, что в августе. Пока-то еще сгустится тьма и начнется таинственная ночная жизнь. Деревья зашумят без ветра. Разорется барсук, взобравшись на столб и колотя без толку лапами. Единожды коротко вскрикнет птица. Еж начнет топотать и фыркать свинячьим рыльцем. Станет медленно поворачиваться небесный штурвал, задевая звездами о ветви. На поляне будет дежурить сменщица Лукии Фроловны – горбоносая яга, пася старого козла, сверлящего пристальным взглядом сосновые стволы. Антенны с крыш пошлют друг другу еле слышный звенящий сигнал и полетят на шабаш, перекликаясь в вышине. Поднимется с аэродрома Монино тяжелый бомбардировщик и уйдет куда подальше отрабатывать катапультированье команды через верхние люки вместе с креслами.

Разгорится утро, только не выйдет Анна Петровна подметать асфальт. Ее не досчитались прошлой весной. Взамен нее появится правнучка Люда – похожа один к одному. Будет мести-скрести, поглядывать недетским сумрачным взором. Улицу выметет, сора из избы не вынесет. Оседлает нестирающуюся прабабкину метлу – не из роду, а в род. Завьется в ведьминскую школу, где нет ни каникул ни выходных, столько из тьмы веков наворочено всякого ведовства.

In wundershönen Monat May приезжает не очень чтоб уж очень сильная колдунья Ираида Копенкина. Селится по выморочным домам. Ластится к древним бабкам, прибирает к рукам. Жила по нахалке в дальнем отсеке нашего большого дома-ковчега. Теперь втерлась в избу прямо супротив Лукии Фроловны. Со дня на день вернется из Америки небогатый наследник. Пора думать, куда слинять. Но у Лукии Фроловны такая собачка – не подступишься. Майскими короткими ночами Ираида за неименьем печной трубы садится на вытяжку от АГВ. Машет шалью с покойницы. Насылает хворь на крепость мою Лукию Фроловну. Всё долгое лето хожу я тереть слабовыраженную Лунину поясницу пчелиной и змеиной мазью. Осенью оставляю Лунюшку, погружающуюся в спячку, на милость Божию.

Подхватятся дачники столь торопливо, ровно бегут от зимы, тьмы и депрессии. Словно в городе всего этого не будет. Закончатся стройки. Разбегутся врассыпную, попрячутся таджики и узбеки, все мечтающие завести здесь торговлю. Их так много, что и в Москве на них не хватит покупателей. Потянутся вереницей с электрички в темноте работающие люди. Собаки-пустобрехи, не разбирая, будут провожать лаем своего и чужого. Ляжет глухой снег, прикрывши летние недоделки.