Продолжение следует - Наталья Арбузова

Нерушимая стена моя Лунюшка наконец-то вспомнит про телевизор. Не выработав своей системы предпочтений, станет смотреть всё подряд Замельтешат диск-жокеи, покажет себя примелькавшаяся нагота. Значит, так надо. Устанет от мерцанья клипов, выключит эту мороку, погасит свет. Сразу проявится за стеклом сугроб, и вечерняя звезда, и одно освещенное окошко. Кто-то живет в чужом доме, пытается зацепиться в Москве. Видит во сне цветущие абрикосы. Закрывается в электричке от ментов газетой, будто много в ней понимает. Лунюшке приснится прошедшая весна, вишни в цвету и белая пуховая коза с понятливыми человечьими глазами.

Приезжаю на другую весну. Немного разобравшись, спешу с банкой через улицу. Стою перед запертой средь белого дня калиткой, кричу в окна: Лукия Фроловна! А собака по двору шатается и волком воет. Вышли за ворота соседи, молча глядят. Тут до меня дошло: Луня зимы не перезимовала. Повернулась я не солоно хлебавши и пошла восвояси. Собака выла до утра, поутру подрыла забор и утекла в лес сама о себе промышлять. Я же такой завела обычай: весной, идучи со станции, расспрашивать по дороге, все ли живы, чтоб никого с того света не кликать А то этак докличешься и рад не будешь.

Здесь духоты не чувствуешь. Сохранившиеся боярские палаты, приткнувшаяся к ним церковка – такие же решетчатые оконца – не церковка, а кубик с маковкой – да еще ломтик зубчатой стены – все они родня небесному своду. Открывается какой-то нужный канал, и получается хорошо. Леденёв сидит с краю покатого газона на крышке канализационного люка, рядом незнакомый человек с острой палкой ищет шампиньонов. У них с Леденёвым время немереное, никому не нужное. Сейчас Леденёв вернется в министерство, покажет вахтеру институтский пропуск с пропечатанным чернильным знаком – лампочкой, означающей право входа. Съест за обе щеки в столовой ихнюю дешевую хорошую еду. Снова будет без особой надежды, но и без особого отчаянья ловить Льва Сушняка, бывшего своего коллегу, тогда такого неприметного. Перестроечной волной Льва вынесло наверх, теперь он распоряжается деньгами на околонаучные разработки и рыкает будь здоров. Позавчера Леденёв провел весь день в темном коридоре, а Сушняк попросту сидел не у себя. Кому надо, тот знал. Наутро Леденёв было поймал хвост Сушняка, входившего в свой кабинет, но секретарша встала намертво. Леденёв даже обедом пожертвовал, чтоб припереть неуловимого Льва, и напрасно. В глубоком кабинете с предбанником оказался второй, дальний выход. Сушняк утек, и секретарша запирала кабинет на глазах у неунывающего Леденёва. Сегодня лев рыкающий вроде бы еще до начала рабочего дня «отъехал». Сказали – до трех. Ой, не придет, загорает где-то на пляже. Открывает беспокойные глаза, когда ветер с налету рванет пестрый тент. Видит из-под кабинки чужие пятки в песке. Сейчас, в разгар кампании подписанья договоров основная его работа – уклоняться. После – ах, где ж ты был раньше… всё расхватали. Покуда Сушняк на конспиративном положенье, его неразговорчивые сотрудники – из тех, что сидят по одному, но без секретарши – уткнули глаза в толстые газеты, зарабатывая заслуженный инфаркт. Всякий, отворив дверь, может видеть их служебное рвенье, но стоит лишь войти и обратиться к ним – вылетишь пробкой. Секретарша Сушняка отвечает на телефонные звонки, иной раз в ее блеклую интонацию вдруг ворвется служебный восторг. Это бывает редко – начальству не до Сушняка, оно всецело поглощено приватизацией. Шел я лугом однажды и вдруг увидал, как делили коврижку сова и шакал, и коврижку шакал проглотил целиком, а сове только блюдечко дал с ободком. Обстановка напоминает город, уже оставленный одной из воюющих сторон и еще не занятый другою. Время мародерства. Старая ложь лежит едкой пылью на казенных бумагах – страшно вздохнуть. Новая стоит в воздухе, хоть топор вешай. Леденёв терпеливо дожидается шапошного разбора. Выходит на улицу, в другую эпоху, о смутах и опасностях коей молчат белые палаты, идет по медленно спадающей жаре к Красной площади. За историческим музеем выстроились пустые стулья, перед ними хор с оркестром. Женщина в длинном синем платье поет: «Мне ли, Господи, мне по силам ли трудный подвиг сей, и достоин ли я Твоей любви? Кто мне силу даст, силу крепкую, кто мне мудрость даст, умудрит меня?». Леденёв присаживается вползадницы на стул, хор трогательно выкладывается для одного слушателя. По окончании кантаты Леденёв встает и поначалу пятится раком, точно в церкви. Потом, развернувшись на сто восемьдесят градусов, удаляется откель пришел, мимо трибуны лобного места. Бог даст день, и Бог даст сил.

Завтра с утра на работу. Единственный оставшийся у Леденёва подчиненный Слава Старосельский, массивный и некоммуникабельный, будет смотреть на него волком. Заявится Славина жена, злая и безобразная. Такую плохую жену надо долго искать. Приведет двух хмурых дочерей шести и семи лет, сама же увеется, бросив осуждающий взгляд на виновника своих бед Леденёва. Малявки станут не по-девчоночьи рисовать танки с красной звездой. Наштампуют их до фига, танки пойдут ломить стеною, загонят Леденёва в угол. Он прилепится к распахнутому окну, уставится на крышу актового зала. Посреди ее виднеется одинокий башмак, развернутый сюда носком, будто нарочно поставлен тем, кто хотел сам себе о чем-то напомнить. Слава Старосельский начнет натужно осваивать несовершенный компьютер «Роботрон», еще без мышки, с кнопочным управленьем. В их проходную комнату из дальней вылезет зав. Отделом кадров по прозвищу Хорь Калиныч, родом хохол, лицом же вылитый немец – дитя оккупации, и по возрасту подходит. Проводит плавающим взором Леденёва, поспешно отскочившего от окна, стандартно поприветствует: «Какие люди ходят без охраны!». А Леденёв только того и ждал. Отметившись таким оригинальным образом, отбудет на свое безуспешное сафари – охотиться на льва. Гонялся, гонялся братец лис за братцем кроликом. Нет уж, тут скорей кролик гонялся за лисом – игра в перевертыши. Леденёву самому смешно, как тщетно пытается он сохранить прежний созерцательный образ жизни – уже ясно, не выйдет. Через пятнадцать, двадцать лет вновь наберут научно-исследовательские институты, для своих. Все революции таковы, и бархатные тоже. Привилегии умерли – да здравствуют привилегии.

Еще этой зимой Леденёв и Слава Старосельский с семьей кормились с сушняковского договора. Когда-то Леденёв катался на горных лыжах с разведенной женой Сушняка Галиной Денисовной. То есть Леденёв катался, а Галина Денисовна загорала. Через нее Леденёву достался этот договор, и весь год носил он Сушняку в бумажных пакетах толстые пачки свежеотпечатанных, мерзко пахнущих типографской краской двухсотрублевок. Отдавал при людях – тогда у Сушняка еще не было длинного кабинета с приемной. Говорил бодро: «Бутерброды от Галины Денисовны». Сушняк не глядя совал в карман. Собеседники его не любопытствовали, что вкусны ли бутерброды. На полке рабочего секретера демонстративно лежала облезлая-подкаретная заячья шапка. К лету ситуация изменилась: Сушняк поднялся на следующую ступень по социальной лестнице и не нуждался более в маскараде. Той порой всё чиновничество скопом освоило новый финт. Договора теперь оформлялись на фирмы, нуждающиеся в отмывке денег, и те возвращали заказчику девяносто пять процентов денег. Леденёв же отдавал половину от тех сорока процентов договорной суммы, что оставлял им со Славой на зарплату институт. Так и не довелось Леденёву увидеть интерьер нового сушняковского кабинета. Воображенье рисовало часы с маятником и длинный стол для совещаний. В длинном столе, должно быть, размещались долгие ящики. В бюрократической преемственности усматривалось нечто примиряющее с действительностью.