Продолжение следует - Наталья Арбузова

Алешу забрал отец. Я не ропщу, мальчику пора перейти под мужскую руку. Важна не моя, а его судьба. Меня действительно уволили, как предрекал не по годам разумный Алеша. От кого-то узнали про куличи. Не падаю духом, дала объявленье в газету: переписка на машинке. Сижу, печатаю. Поглядываю на праздную букву ять, заодно и на фиту. Не смотреть в пустой угол… там стояла кроватка. Вдруг – гость. Где бы это записать. Но чудо оказалось куда чудесней. Прямо с порога на меня глянули Ванины неаполитанские глаза. ''Иван Разливанов-второй'' – представился мой визитер.

Ахти мне, автору! тот самый Ванечка Разливанов, что умудрялся не стряхнуть чернил с пера в тетрадку! Где ж его носило все эти годы? Открутим пленку назад и посмотрим. Вот он стоит на свадьбе Ивана Разливанова-первого. Правда, невеста в церкви его не видит, у нее перед глазами туман. А от скудного угощенья голодного времени деликатный гость уклонился. Вот через шесть лет, та же церковь, изрядно обветшавшая. Иван Разливанов-второй наклонился поближе к старенькому подслеповатому священнику. – Батюшка, Вы меня помните? шесть лет назад обвенчали с Лизой Замлынской. – Как же, как же… красивая была пара. Только родных в церкви почитай что и не было… время страшное. – Батюшка, сделайте милость, дайте мне выписку о венчанье. – Придется самому, у меня тут из причта ни души… вон один дворник неграмотный. Которого числа венчались? ага, вот и запись. Извольте, готово. – Батюшка, Вы написали Иван Степаныч, а я Семеныч! – Плохо вижу, не взыщите. Сейчас напишу еще раз. Иван Семеныч Разливанов и Елизавета Федоровна Замлынская.

Пушкинской метелью веет от этого сюжета. И Уилки Коллинзом тоже. Вот уж Иван Разливанов-второй кладет перед Лизой свидетельство о венчанье и зовет, зовет ее ехать с ним. Куда? неважно… прочь отсюда. И та соглашается. На дворе двадцать четвертый год. И Набоковым тоже веет. Только, кажется, опять не состоялось. Не бил барабан перед смутным полком, не плыл корабль в Новый свет. На другой день Иван Разливанов-второй не увиделся с обретенной женою, но встретился с Иваном Разливановым-первым в подвалах ГПУ. И тут мы узнаём о занятьях последнего начиная с двадцать второго года, после окончания им юридического факультета. Много дней Разливанов-второй ставил кровавые кляксы на пол в клеточку.

Красный следователь, называется… сволочь недобитая. Тебе эта бумажка о венчанье боком выйдет. Скрыл от ячейки, зять белого эмигранта, поповский прихвостень! А мы тебя еще на партийке женили… только бабу зря испоганили. Нынче же вычистим из партии как чуждый элемент! – Товарищ Дергачев, это не я… однофамилец мой. Смотрите: Иван Семеныч, а я Степаныч! – Не темни, гнида, я грамотный! читай: Сте-па-ныч. Ложь партбилет на стол!

В Ригу мы с Иваном Семенычем пробрались по медицинскому заключению о необходимости леченья морскими купаньями моего нервного расстройства. Пароход из Риги в Америку отходил в четверг утром. У Ивана Семеныча на руках было приглашенье от Калифорнийского университета. Визу нам оформили как супругам Разливановым. Выписку о венчанье на свое имя Иван Семеныч нашел в моем туалетном столике по возвращенье из ГПУ. Вся тайна многократной путаницы двух свидетельств о браке – истинного и подложного - до сих пор нам неизвестна. Но мне почему-то видится во всём этом вмешательство Провиденья и прощенье нашей вины.

У Софьи Аркадьевны на Ямском поле была вишня, загороженная в углу железной решеткой – прижалась к стенке одноэтажного кирпичного домика в три окна. Цвела мелкими цветочками, роняла мусорные лепестки. Лариса Корси, ее внучка, собрала их уезжая в расклеивающийся конверт с изображеньем спортивной арены в Лужниках. Летом поспели три темные вишенки и быстро подсохли близ нагретой солнцем стены. Городские воробьи не погордились, склевали от каждой ягоды почерневший бочок, и некому было их пугнуть. Потом прислали технику, пошли дробить кирпич чугунной свиньей на цепях, и некому было испугаться.

Три весны тому назад Пасха была поздняя. Бабушка, окончившая строгановку, сидела в разваливающемся кресле с бахромой, расписывала яйца цветными карандашами, сложным узором в псевдорусском стиле. Приходилась дочерью малоизвестному художнику баталисту, погибшему в русско-японскую кампанию. Ему некогда принадлежал дом. Лариса, в стадии лечебного голоданья, неприбранная слонялась по комнатам. Недавно уехал друг ее Изя, и она впилилась в депрессию. До этого, продавши кооперативную квартиру, Изя к ужасу бабушки Софьи Аркадьевны вселился сюда, на Ямское поле. «У нас, у православных, не принято сидеть друг у друга на голове», - тихо выговаривала бабушка Ларисе. Та представляла знакомым в лицах свои стычки с Софьей Аркадьевной. Теперь расплачивалась ломкой за недолгий Изин постой. Выбравшись из ямы, Лариса стала готовиться к отъезду. Подготовка заняла три года.

Развести войска было нелегко. Die erste Colonne marschiert… die zweite Colonne marschiert… Промежуточное звено между бабушкой и Ларисой, Елизавета Дмитриевна, по первому, еще здравствующему мужу – Корси, второго своего мужа геолога успела похоронить. Теперь она должна была продать мужнину однокомнатную кооперативную квартиру, прописаться к матери. Лариса же, когда бабушки не станет, уже закрепится на новом месте и вызовет к себе Елизавету Дмитриевну. Расписали как размазали, но курносая показала длинный нос – бабушка умерла еще до отъезда внучки. Елизавета же Дмитриевна наотрез отказалась остаться одна в доме с вишенкой. Пришлось переделывать уже готовые документы, оформлять отъезд вдвоем. Где двое, там и трое. К Ларисе спешно присватался голубоглазый и недеятельный Леонид Поляков с импозантной ранней сединой. Они не только успели пожениться - тридцатипятилетняя Лариса сумела родить сына Романа. Где трое, там и четверо. В общем, уехали, как – не спрашивайте.

Теперь на Брайтон Бич в трехкомнатной квартире для бедных Леонид меняет ползунки сыну, варит макароны и солит их слезами. Елизавета Дмитриевна сидит с чужим ребенком, Лариса ходит мыть окна. Леонид было попробовал сам – заказчик тут же пожаловался на небрежную работу. Пришлось сделать рокировку. В общем, кой-как живут и дают жить тараканам. Заявился тип из ихнего домкома, поставил в известность: тараканы мигрируют к соседям. Ну да, у тех сытнее. Этот Швондер предупредил: если тотчас не выведете, лишитесь дешевого благотворительного жилья. Пришлось немедля травить тараканов, а заодно и слабенького Ромку.

Ромка всё же вырос. Папа до сих пор плачет, мама mit Mühe und Not нашла постоянную работу. Бабушка постарела, сникла и теперь ведет хозяйство вместо папы. Тараканы не отчаиваются: бабушка – бывшая актриса, уже в советских условиях переквалифицировавшаяся на изготовленье искусственных цветов. Тараканы любят дам со следами былой красоты. Под Москвой, в Малине, ветер теребит выгоревшие бумажные цветы на могиле Софьи Аркадьевны. Затянута пленкой пыли овальная фотография – прекрасное русское лицо, как будто сегодняшняя Елизавета Дмитриевна глядит сквозь легкую вуаль. Вишня уцелела на месте сломанного дома. Кто-то велел рабочим забрать ее досками, и душными вёснами она так же робко цветет под стеной двадцатидвухэтажной башни. Мальчишка, ровесник Ромки, выстрелил из покупной рогатки в воробья, клюющего единственную в этом году вишенку. Не попал, но сказал своему корешу торжествующим тоном: помирать полетел. Ромка в классе уже дважды влип с марихуаной. У других ребят были полны карманы, это там как семечки. Но все, кроме Ромки, давно приучены к осторожности. Полисмен, постоянно дежурящий при школе, два раза призывался для составленья протокола. Равносильно нашим двум приводам в милицию. Ларисе объявили, что третий раз будет последним. И вот он пришел, этот третий раз. Дело было так. Ромкин земляк Семен в большую перемену залез на каштан и бросал другу с дерева не одни лишь шершавые скорлупки. Ромка держал в обоих кулаках гладкие каштаны, похожие на выпавшие зубы семилетнего великана, и хохотал. Не так, как смеется тринадцатилетний курильщик марихуаны в Нью-Йорке, а как заливается первоклассник с Ямского поля. Нет, Сеня, те каштаны не про нас. Подоспел полисмен и показал им обоим демократию. Семен еще остался в нормальной школе ждать третьего звонка, а Ромка пошел в режимную, где всё негры да латиноамериканцы. И тут появилась Лера. Только что приехала из России, в чужой монастырь со своим уставом. Не обладая особой силой, бесстрашно отлупила стальной линейкой пятерых крепких парней, подстерегших ее в девчоночьем туалете нормальной школы. Косноязычных объяснений Леры педагоги слушать не стали, а отец еле держался на временной работе и струсил. Как ни странно, в режимной школе Лера, завоевав репутацию отчаянной, получила наконец время, необходимое ей, чтобы подрасти.