Человечность - Михаил Павлович Маношкин

Но тому, кто смотрел на них с окраины хутора, они казались точками, исчезающими вдали. И ястреб в небе выглядел ничтожно малой черточкой, и хутор позади становился темным пятнышком на фоне большого мира. Все относительно, и очень важно, что считать главным, — себя в мире или окружающий мир в себе.

Медленно надвигался лес, робкий какой-то, будто по недоразумению оказавшийся среди открытых просторов. Только в глубине его повеяло свежестью и прохладой: зеленела трава, густели кустарники, блеснула полоска воды.

— Помоемся, Илья?

Они разделись донага, перебрались вброд на другой берег, оставили здесь одежду и опять вошли в воду. Какое приятное ощущение! Они натирали друг другу спины травяными мочалками, смывали с себя грязь плена, но запах человеческого тления упорно преследовал их. Неужели они настолько пропитались им? Или их просто тревожила мысль о концлагере, до которого было не так уж далеко?

Они выстирали одежду, разостлали на траве — под таким солнцем высохнет скоро! — но непонятное беспокойство понемногу отнимало у них радость, взвинчивало им нервы. Они чувствовали запах, совершенно неуместный здесь. Не дождавшись, пока белье высохнет, они торопливо натянули его на себя и осторожно прошли по берегу.

Да, здесь было лишнее: взгляд уперся в человеческое тело, висящее над водой. Они подались назад, бросились прочь.

Жутковато видеть смерть, когда вокруг лес и ни души. Крылову чудилось, что труп смотрел им вслед и беззвучно хихикал над их усилиями вырваться из грозящей им петли. Крылов бежал, а фигура висельника стояла у него перед глазами. Скошенная набок голова, вытянувшаяся серая шея с фиолетово-желтым пояском вдоль петли, гимнастерка без ремня, солдатские брюки, босые ноги, по щиколотку опущенные в воду…

Потом беглецы остановились, перевели дух. А чего, собственно, они испугались? Разве они не видели трупов? Смерть неотступно преследовала их день и ночь. Но это было там, а тут совсем другое. Эта смерть захватила их врасплох.

— Сыграл парень в ящик… — проговорил Илья.

Его слова отрезвили обоих. Да, сыграл в ящик, только и всего. Им стало неловко за эту неожиданную вспышку слепого страха.

Они возвратились назад.

— Не укусит, давай… — Илья подтянул к себе тело, придержал, чтобы Крылов мог развязать ремень.

Они положили труп на землю, палками и руками вырыли могилу. Смерть уже обезобразила лицо, еще молодое.

— Сыграл в ящик… — повторил Илья.

Они догадывались, как все было. Бедняга бежал в одиночку, добрался до леса и в отчаянии покончил с собой. После всего, что он пережил в плену, жутко было оказаться одному. Жизнь человека хрупка, как яичная скорлупа. Не было бы вот этого сука над водой, или не окажись у парня на его беду брючного ремня — и, глядишь, жил бы человек, добрался до хутора, понемногу пришел в себя. Но он увидел подходящий сук, ремень у него был, и жизнь оборвалась в самом начале…

Они бросили в могилу ремень, потом опустили тело.

— И мама родная не узнает…

— Не только мама — никто не узнает. Прощай, дружище, извини, что перетрусили было…

Они вымыли руки, постояли около холмика. Крылов положил брезентовый подсумок на свежую землю. Пусть эти нерасстрелянные патроны принадлежат товарищу по судьбе.

Уходя от речки, Крылов теперь ощущал грусть, словно под свежим холмиком у акации осталась часть его самого.

Оглянувшись, он уже не увидел ни речки, ни акации. Доведись ему когда-нибудь побывать здесь — и он не сразу нашел бы могилу неизвестного солдата.

Илья все чаще присаживался сбоку тропы, у Крылова тоже начинал болеть живот — оба они не придавали этому значения. Главное, они были свободны, а трудная дорога — не беда, лишь бы она не завела их в тупик. Они не остановятся, пока свободны.

* * *

За день они проходили километров пятнадцать. Илья тяжело боролся с болезнью. Лицо у него совсем посерело, скулья щек обострились.

— Отдохнем… — говорил он.

— Спешить некуда, — соглашался Крылов. — Посидим под дубом.

Тихий шелест настраивал его на раздумья. Дубу было, наверное, лет пятьсот. Люди много раз появлялись на свет, росли, достигали зрелости, умирали, превращались в прах, а дуб по-прежнему шелестел листвой. И облака над ним плыли так же, как сто, триста, пятьсот лет тому назад, и небо над ним такое же. Крылов и Антипин тоже мелькнут на земле и исчезнут, а дуб останется. Человек — что лист у дерева: пожелтеет, упадет и сменится другим…

— Сверни покурить, — просил Илья. — Если что — сообщи матери в Астрахань…

О том же просил его Ломатин. Это было перед тем, как Крылов ускакал на комиссаровом коне. Он тогда ответил: «Сам напишешь…» Теперь он не повторит эти слова — в них будто заключался какой-то мрачный смысл.

— Полежим и потихоньку дальше…

Илья гасил окурок, тяжело вставал.

— Пошли.

Дорога змейкой бежала к горизонту. Вдали темнела крохотная точка. Она медленно превращалась в пятнышко, пятнышко увеличивалось, приобретало знакомые очертания: сожженная тридцатьчетверка. Ствол с печальной угрозой смотрел в ту сторону, куда они шли.

Степь молчала, тихо волновалась полынь. Грустное зрелище тревожило обоих, напоминало им их собственную участь.

Они ушли от погибшего танка с тем же чувством, с каким оставили свежевыкопанную могилу на берегу лесной реки, — с волнением и печалью.

4

ВЯЗКАЯ ТРОПА ЛИДЫ СУСЛИНОЙ. КОСТЯ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

Левка Грошов миновал институтский дворик, повернул к станции метро. На улице светлели легкие платья женщин. Мужчин было меньше, среди них — давно примелькавшиеся всем военные. Внимание Грошова они привлекали к себе разве лишь своей закованностью в мундиры. Впрочем, и это ничуть не занимало его. Закованы — так им и полагалось, на то они и военные. А он не военный, на нем не сапоги, а легкие туфли, не галифе с гимнастеркой, а отутюженные белые брюки и сорочка с отложным воротничком. Каждому — свое.

Ему приятно было сознавать, что он уже не абитуриент, что начинается интересный этап в его жизни, что вскоре ему вручат студенческий билет.

Левка взглянул на часы: пора, сейчас должна подъехать Лида Суслина. Вот и она.

Лида вышла из автобуса и пересекла улицу. Ладная Лидина фигура привлекала к себе взгляды военных, и Грошов ревниво следил за ней.

— Приняли? — спросила Лида, остановившись напротив.

— Конечно! А тебя?

— Тоже!

— Ты когда домой?

— Завтра.

— У меня план. Пообедаем — это моя забота, — покончим с делами и… на дачу.

— Куда?

— Минут пятнадцать от Ярославского. Ключ вот.

— Ты опять за свое!

— Лидок, это же удобно: кроме нас — никого.

— Все для тебя слишком уж просто. И