Пираньи Неаполя - Роберто Савьяно

Но что-то щелкнуло, и все вернулось на свои места. Аннализа, не ожидавшая такого замешательства, опустилась перед Николасом на колени.

Дрон смотрел себе под ноги, утопив глубоко в ушах наушники и включив музыку на полную громкость, чтобы ничего не слышать. Мараджа остановил Аннализу.

– Дрон, а Дрон! – заорал он так, что Дрону пришлось вынуть наушники и поднять голову. – Ты понял, что будет, если ты кинешь банду? Расплачиваешься и ты, и весь твой род. Вставай, Аннализа, иди, одевайся.

– Не-е-е, ну так неинтересно… – протянул Дохлая Рыба, надеясь на продолжение.

– Ну-у-у не-ет… – подхватил Бисквит.

Дрон чуть не бросился обнимать Мараджу, растроганный внезапно преподнесенным уроком. А Николас в свои шестнадцать чувствовал себя таким старым и умудренным жизнью, что впору было целовать ему руку. Он хотел, чтобы у него была тяжелая челюсть, как у Марлона Брандо, дона Вито Корлеоне. Он торжествовал, ловя на себе разочарованные взгляды друзей, видя изумление на лице Аннализы, чувствуя немую благодарность окаменевшего Дрона, не способного не то что говорить, но даже убрать с лица недоверчивое выражение. Это был спектакль. Мараджа любил придумывать сценарии, ощущать себя режиссером.

Аннализа стояла перед Николасом, они были примерно одного роста. Она смотрела на него так, будто от него воняло.

– Меня тошнит от вас всех, включая моего брата. – Аннализа глубоко вздохнула: – Но теперь вы должны оставить его в покое: вина снята.

Все молчали.

Аннализа подошла к Николасу почти вплотную:

– Снята вина? Скажи!

– Снята, снята… Дрон остается в банде.

– Тоже мне честь… – фыркнула Аннализа и пошла в ванную одеваться.

Мальчишки провожали ее взглядом, пока она не скрылась за дверью. Затем один за другим направились к выходу. Уже на лестнице Николас предложил:

– Кебаб?

– Кебаб, кебаб! – наперебой закричали все.

Только Дрон остался ждать сестру, чтобы отвезти ее домой.

Секрет паранцы, мелкой рыбешки, обжаренной во фритюре, заключается в умении выбрать эту самую рыбешку: никто не должен выделяться из коллектива. Если в зубах застрянет кость, из-за того что попался слишком большой анчоус, и если можно распознать кальмара, потому что он недостаточно мелкий, значит, это не паранца, это просто мешанина из подвернувшихся под руку морепродуктов. Паранца во фритюре – это когда все, что попадает в рот, жуешь не разбирая. Паранца во фритюре – это рыбные поскребки, только их совокупность дает правильный вкус. Надо уметь обваливать рыбку в хорошей муке, ведь именно фритюр оттеняет вкус блюда. Правильная паранца – это сражение с участием сковороды, оливкового масла, муки и рыбы. Можно считать его выигранным, когда все идеально уравновешенно, когда во рту остается неповторимый вкус и чувствуется аромат.

Паранца заканчивается быстро, как рождается, так и умирает. Как говорят в Неаполе, сжарил – съел. Она должна быть горячей, как ночное море, когда рыбаки забрасывают свои сети. Крошечные существа всегда остаются на дне сетей – мелкие сардинки, анчоусы, которые слишком мало еще плавали. Рыбу продадут, а эти так и останутся лежать в лотке среди кусочков растаявшего льда. Поодиночке нет у них ни цены, ни ценности; сложенные в бумажный кулек, они становятся деликатесом. Ровным счетом ничего не значили они ни в море, ни в рыбацких сетях, ни на тарелке весов, но на блюде стали изысканным кушаньем. Все перетрется во рту, все вместе. Вместе на дне морском, вместе в сетях, вместе в панировке, вместе в кипящем масле, вместе на зубах. Вкус один-единственный, вкус паранцы. Время ее сочтено, съедят мгновенно: как только паранца остывает, панировка отделяется от рыбы. Еда становится трупом.

Быстро рождается в море, быстро попадает в сети, быстро оказывается на раскаленной сковороде, быстро – во рту, быстро кончается удовольствие.

Первым об этом заговорил Николас. Все они встречали в “Махарадже” Новый год. Год, который станет для них стартом в будущее.

Драго и Бриато стояли в людской толпе на террасе с видом на залив. С холма Позиллипо открывался потрясающий вид на море. Вместе со всеми они ждали наступления нового года, в руках бутылка шампанского, большой палец придерживает готовую вылететь пробку. Людская волна колыхалась, ликуя в предвкушении. Легкое касание девичьих нарядов; густой не по возрасту аромат лосьонов после бритья; обрывки разговоров, из которых следовало, что весь мир у их ног… и алкоголь, сколько угодно. Они терялись в толпе и встречались снова, то радостно прыгали вместе, обнявшись за талию, то непринужденно болтали с людьми, которых видели впервые в жизни. Не растворяясь, однако, среди чужих, старались держаться вместе только затем даже, чтобы обменяться сдержанной улыбкой, означавшей, что все прекрасно. А в новом году будет еще лучше.

Пять, четыре, три…

Николас чувствовал это даже острее, чем остальные. Когда диджей пригласил всех на террасу, Николас крепко прижал к себе Летицию, уносимую людским потоком, но потом он замер, а она, подхваченная течением, оказалась на террасе. Он остался внутри, постоял перед большими окнами, за которыми все двигались, как в аквариуме, и пошел вглубь ресторана, в отдельный кабинет. Признательный Оскар всегда приберегал его для ребят Николаса. Плюхнулся в бархатное кресло, не обращая внимания на мокрую от пролитого шампанского обивку. Там его и застали остальные. Они вернулись, хохоча и рассказывая, что одна напилась в дым и разделась догола, так что мужу пришлось завернуть ее в скатерть.

– Им надо объяснить, кто главный. Дома, мотоциклы, бары, магазины – все, что у них есть, – это наше, – только и сказал Николас.

– Что ты имеешь в виду, Мараджа? – спросил Бриато. Он пил уже седьмой бокал и свободной рукой отогнял от себя дым фейерверков, взрывавшихся на улице.

– Что все в нашем районе принадлежит нам.

– Ну, еще чего! Откуда у нас такие деньги, чтобы купить все?!

– При чем тут это? Мы не собираемся все это покупать. Это уже принадлежит нам, и если захотим, все сожжем. Надо, чтобы они поняли: они без нас – ничто. Надо им объяснить.

– И как объяснить? Пострелять всех, кто не согласен? – вмешался Зубик. Он где-то оставил пиджак и теперь красовался в фиолетовой рубашке, из-под коротких рукавов которой выглядывала акула, новая татуировка на руке.

– Именно.

Именно.

Это слово, однажды произнесенное, понеслось, накручивая за собой прочие, как стихийное явление. Лавина. Разве вспомнили бы они потом, что все началось с одного слова? Именно с него, произнесенного в праздничной горячке? Нет, никто потом не сможет, да и не захочет восстанавливать ход событий. Потому что нельзя терять время. Нет времени взрослеть.

Люди на площади Данте узнали об их приближении по характерному рокоту моторов. Любопытство, смешанное с предчувствием опасности, – на мгновение замерли все, кто прогуливался по площади, пил кофе. Площадь Данте – реконструированная в XVIII веке рыночная площадь с изогнутым фасадом экседры, предназначавшейся для так и не реализованного конного памятника Карлу Бурбонскому. С тех пор как ее закрыли для машин, у двух элегантных крыльев здания Ванвителли[47] открылось второе дыхание. Тем явственнее в этих декорациях архитектурных красот был резонанс со случившимся. То, что произошло дальше, очень напоминало разбойный налет, облаву. Рокот все усиливался, рос, наконец скутеры выскочили на площадь со стороны ворот Порта Альба. Сидевшие на них открыли беспорядочную стрельбу. Они носились на полной скорости, как штурмовики. Чертили зигзаги на площади, обстреляли памятник Данте, а затем начали палить по окнам и витринам.