Венецианский бархат - Мишель Ловрик

* * *

Однажды стылым вечером он пришел домой с поэмами за пазухой. Вот так все и началось.

– Катулл, – сказал он с таким видом, словно это было волшебное слово, которое все объясняло. – Наконец-то я встретился с ним лично, а теперь хочу познакомить с ним и тебя. Давай пойдем в постель, и я почитаю тебе его стихи.

И он принялся развязывать шнурки на моем платье.

«Стихи в постели? – подумала я. – Только не это. Стихи – это для стариков, корпящих над столами. Или для того, чтобы заворачивать в них макрель, если они не смогли покорить сердца публики. Но не для нас, тех, кто любит по-настоящему».

«Это нечестно», – подумала я. Я стараюсь ничем не выказать своей боли и обиды, когда он работает допоздна или не приходит домой обедать, или приходит, но все, что от него остается, – это лишь слабый свет в глазах.

Но это уже слишком! Да, это уже чересчур, особенно если теперь он вознамерился приносить с собой работу, да не куда-нибудь, а в нашу постель, где должен принадлежать только мне, а я – ему, и мешать нам не смеет никакая книга.

Но он увидел выражение моего лица и улыбнулся. После этого злость моя растаяла: я сунула голову ему под мышку и стала подниматься с ним по лестнице.

Итак, стихи были прочтены и оказали на нас свое воздействие, которое мне нет нужды описывать, поскольку теперь все уже прочли и прочувствовали их сами. Немного погодя, когда мы отдыхали, как бывает всегда после занятий любовью, он спросил у меня:

– Должен ли я опубликовать эти поэмы?

– А разве ты можешь отказаться? – вопросом на вопрос ответила я. – Думаю, этот Катулл, он – бог, так что не напечатать его – грех.

– В этом городе вы выбираете богов в соответствии со своими вкусами, – рассмеялся он, – а не из‑за их высокого стиля или доброй души!

И тут я вспомнила о восковой леди из Сирмионе, в которой, уж во всяком случае, не было ничего божественного! Я так и не рассказала ему о ней.

– Эти стихи, – сказала я ему, – сделают тебе имя в этом городе. Мы станем богатыми, как Малипьеро…

– Или разорят меня окончательно. Риск очень велик.

– А мне все равно, – заявила я. – Прочитай мне еще раз то стихотворение о поцелуе и песке.

– Мне нет нужды читать его, – отозвался он. – Я помню его наизусть.

И он рассказал мне его, а потом и поцеловал.

На следующее утро он унес стихи обратно, а мне стало грустно, но я знала, что так и должно быть, потому что странствия этих песен еще только начинались.

* * *

Николо Малипьеро, несмотря на свою восхитительную пухлость, уже начал надоедать Сосии. Ей нравились мягкие линии его кожи, потому что она знала: это – свидетельство состоятельности. Сунув руку в складки внизу его живота, она закрыла глаза. Таким мягким и нежным на ощупь Малипьеро вырос на устрицах, мясе фазанов, лучших винах и белом соусе.

Содержимое его брюха радовало ее, но, когда он говорил с нею, неуверенно сжимал в объятиях или робко целовал, то изнеженная мягкость Николо вызывала в ней неприкрытое раздражение и даже гнев. Ему никогда не приходилось цепляться за что-либо изо всех сил, обеими руками. Когда она взяла его лицо в свои руки и прижала его губы к своим, то не ощутила и намека на нежность. В этом она винила его: он заставлял ее чувствовать себя дикой и грубой. По сравнению с его роскошными телесами ее тело выглядело бедным и жилистым. Она даже не пыталась скрыть своего раздражения и принялась щипать и кусать его. Сосия сжимала зубами нежную кожу на кончиках его ушей, отчего тот скулил, хотя и никогда не просил ее не делать этого.

Но более всего ее воспламеняло то, как жалко и неумело он с нею обращался – словно с диким и опасным животным, способным уничтожить его мирок, если его спровоцировать и подвигнуть на агрессию.

«Если бы он хоть раз проявил характер, – думала она, – я бы сжалилась над ним. Неужели он этого не понимает?»

Про себя Сосия думала, что до сих пор не сознавала, какая гулкая пустота заключена между большими аристократическими ушами Малипьеро. У нее начали вызывать недоумение и изумление некоторые его высказывания, задаваемые вопросы, бесконечное повторение уже сказанного и подчеркивание важности имен и связей, происходившее регулярно, причем со все более живописными подробностями, как будто она никогда не слышала их раньше и как будто ей было дело до них, в первый раз они прозвучали или в сотый!

Ее больше не радовала его принадлежность к клану Малипьеро, вот уже долгие десятилетия поставленного надзирать за вспышками проституции и порока в этом городе. Нет, Николо не прибегал к двойным стандартам, посему она не могла воспользоваться его положением. Чтобы фальшь и лицемерие доставляли удовольствие, требуются двое; к тому же они обязательно должны быть приправлены некоторой толикой иронии, думала она. Так, как это было у нее с Фелисом.

Сосия подозревала, что другие женщины, обладавшие более мягким характером, нежели она, в конце концов тоже приходили к столь печальному выводу и даже жалели его. Николо Малипьеро жил в тумане смутных намерений и неловкого их выражения, поскольку вечно извинялся то за одно, то за другое. Деньги и привилегии в большинстве случаев защищали его от безнадежного проявления дурного вкуса и полного отсутствия такта. Иногда, однако, он даже осознавал собственные недостатки и ужасался им, оказываясь там, где не должен находиться по праву рождения: в какой-то мрачной и унылой пустыне, где он бродил один, никому не нужный. Но обычно его спасало неистребимое внутреннее самодовольство, ощущение собственного высокого места в мире и принадлежность к сливкам общества: это утешало его. А у Сосии вызывало отвращение.

До тех пор, пока однажды он не показал ей одолженный у кого-то манускрипт Катулла и не настоял на том, чтобы читать избранные пассажи из него перед тем, как заняться с нею любовью, она уже подумывала о том, чтобы бросить его. Но в стихах попадались заманчивые идеи, вызывавшие у нее легкую дрожь при мысли о том, что неплохо бы их претворить в жизнь; это подтолкнуло ее к тому, чтобы продлить storia di Malipiero[105] еще ненадолго. Рукопись, которую переписал и раскрасил сам Фелис Феличиано, ему одолжил вельможный гуманист Доменико Цорци, бывший одновременно и покровителем Фелиса. По причинам, оставшимся неизвестными Николо, сейчас манускрипт пребывал в другом, куда более скромном месте, и Сосия знала об этом.

Она держала его в руках в убогой комнатушке Бруно, когда неожиданно нагрянула к нему прошлой ночью. Заметив на его столе хорошо знакомые ей страницы, она постаралась ничем не выдать того, что узнала их, и позволила Бруно прочесть вслух те же самые стихи, сделав вид, будто слышит их в первый раз.

Но сейчас мысли ее вернулись к более насущному и животрепещущему вопросу.

«…я буду иметь тебя спереди и сзади», – процитировала она, запустив руку под ярко-алый атлас в поисках нервного органа Николо. Он был таким же ненадежным и робким, как и его владелец, но ей нравилось то, как он покоится у него между ног.