Никто не заплачет - Полина Дашкова

Клятва с удовольствием отхлебнул кофейку и закурилсигаретку. Он так глубоко задумался, что не услышал тихого скрежета в замочнойскважине. А через минуту лицо его исказилось моментальным нечеловеческимужасом. Он не успел не то что крикнуть – даже вдохнуть. Горло его было перебиторебром железной ладони, одним ударом.

– Он убежал! Я не знаю, что делать, – плакала Соня, теребя вруках Мотин кожаный поводок, – там дворняжка какая-то, они с Мотей играли, япокачалась на качелях, совсем немножко. А потом смотрю, Моти нет. Я ходила,искала…

– Сонечка, успокойся, не плачь. – Вера достала носовойплаток и вытерла ей слезы. – Такое уже бывало. Мотя находил себе подружку,убегал, но всегда возвращался. Он знает дорогу домой. К тому же у него наошейнике есть бирка с нашим телефонным номером… Господи? У нас ведь теперьдругой номер, вспомнила Вера, – я, конечно, забыла заказать новую бирку.

– Ну вот, – всхлипнула Соня. – Он заблудится, подберет егокто-нибудь и даже сообщить не сможет. А если он попадет под машину? Сейчастакое ужасное движение! Ой, Верочка, это я виновата… Нельзя было его спускать споводка. Пойдем еще поищем вместе.

– Конечно, пойдем. Ты ни в чем не виновата. Мотя – охотник,ему надо обязательно бегать, если его не спустить с поводка, он может дажезаболеть.

Вера заправила футболку в джинсы, надела мягкие замшевыетуфли на босу ногу, взяла Соню за руку, и они отправились во двор.

Стояли теплые сумерки, на спортивной площадке подросткииграли в футбол.

– Ребята, Мотю не видели? – спросила Вера, заглянув наплощадку.

– Он туда побежал! – крикнул один из мальчиков и махнулрукой в сторону арки, выходившей на шумную улицу.

– Нет, он во-он туда побежал, – другой мальчик показал впротивоположную сторону.

Вера и Соня обошли все соседние переулки, спрашивалипрохожих, кричали по очереди и хором: «Мотя! Мотя!» Но собаки нигде не было.Кто-то говорил, будто пробегал только что рыжий ирландский сеттер и, кажется,свернул во-от в тот двор.

Уже совсем стемнело. Надо было возвращаться домой. Вераочень волновалась, во-первых, из-за того, что забыла поменять телефонный номерна собачьем ошейнике, и это действительно осложняло ситуацию. Во-вторых, вподъезде недавно поставили железную дверь с домофоном. Раньше Мотя прибегал,легко открывал дверь лапой, поднимался на свой этаж и гавкал у квартиры. Асейчас он не сумеет войти в подъезд.

– Ну давай еще немножко поищем! – Соня никак не хотелавозвращаться домой без собаки.

– Хорошо, Сонюшка, – вздохнула Вера, – еще один раз обойдемдвор, и все.

– А завтра я встану пораньше и опять пойду искать!

Они сделали круг, потом еще один, обошли несколько ближайшихпереулков.

– Ох, там ведь мама с ума сходит! – спохватилась Вера. –Все, домой, сию же минуту.

Они побежали в темноте сквозь опустевший двор, продолжаязвать собаку, но уже совсем тихо.

Надежда Павловна распахнула дверь, едва они вышли из лифта.

– Я уже собиралась в милицию звонить! Час ночи! Так. Всепонятно. Я думала, вы с Матвеем загуляли, а он, оказывается, убежал. Я ведьтебя предупреждала. Нельзя было заводить собаку, да еще охотничью. Это жекобель, он за течной сучкой на край света убежит, обо всем забудет.

– Да, – всхлипнула Соня, – а потом опомнится, увидит, чтопотерялся. Ему сразу станет страшно. Это я во всем виновата.

– Не надо, деточка, – смягчилась Надежда Павловна, – такоемогло случиться и у меня, и у Веры. Ты, конечно, не прикрепила к ошейнику биркус новым номером? – Оно грозно взглянула на дочь.

– Я забыла… – Вера сама была готова расплакаться. – Надозавтра утром позвонить по нашему старому номеру, предупредить… И еще, естьспециальная служба поиска пропавших животных, надо узнать в справочной.

– Ладно, – вздохнула Надежда Павловна, – ложитесь спать,девочки. Это безобразие, что Соня у нас так поздно ложится. То на кухне всюночь болтаете, теперь вот Мотю искали. Я там воду согрела, две большиекастрюли, чтобы вы помылись.

Вера поливала Соню из ковшика и все пыталась успокоить ее исебя.

– Он найдется, я чувствую. Мы объявления развесим, яраспечатаю на принтере сразу штук тридцать, кто-нибудь найдет и позвонит.

– А Мотя пойдет с чужим человеком? Он ведь породистый, такиесобаки дорого стоят. Вдруг его увел какой-нибудь бомж, чтобы продать на Птичьемрынке? – Соня сидела, съежившись в ванной, маленькая, худенькая, оченьнесчастная.

– Не думаю, – Вера закутала Соню в махровую простыню, –Матвей хоть и добродушный, но с чужим не пойдет.

– А как же тогда, если его хороший человек подберет, чтобынам вернуть?

– Он отличает хороших от плохих, – грустно улыбнулась Вера.– С бомжом, который захочет его продать, Матвей не пойдет. От бомжа пахнетперегаром, а он этот запах терпеть не может.

Они на цыпочках вошли в комнату Надежды Павловны, Соняшмыгнула под одеяло и, прижимая к себе своего пупса, прошептала:

– Это я виновата. Все из-за меня. Никогда себе не прощу…

– Спи, маленькая, ты ни в чем не виновата, – Вера поцеловалаее в темную шелковистую макушку, – спи спокойно. Утро вечера мудренее.

Ни Вера, ни ее мама не были заядлыми собачницами. Когда Вереисполнилось восемь лет, она подобрала на улице крошечного щенка. Он былполумертвый от голода, с перебитой лапой. Мама разрешила оставить собаку в дометолько на время выздоровления, а потом, сказала она, «мы пристроим егокуда-нибудь. Нам еще собаки не хватало при моих полутоpa ставках! Кто будет сним гулять? Это две как маленький ребенок!»

Щенок быстро шел на поправку. Через месяц он стал круглым,пушистым, лапа зажила, он только чуть прихрамывал. Вера назвала пса Кузей, вветеринарной лечебнице ему сделали все положенные прививки, сказали, что собаказдоровая, хорошая, дворняга с примесью эрдельтерьера. Когда он станет взрослым,все равно будет маленьким, чуть больше болонки.

Ни на какой Птичий рынок Кузю, разумеется, не отвезли.Надежда Павловна сама не заметила, как привязалась к собаке. Он рос умным,ласковым, все понимал, легко и быстро научился делать свои дела на дворе, а недома, после двух-трех серьезных разговоров уразумел, что тапочки грызть нельзя,и в конце концов стал полноправным членом семьи. Он был приветлив со всеми, ноникогда не ластился к чужим, не брал еду из чужих рук, не любил фамильярности.