Ее звали Ева - Сьюзан Голдринг

Куда они делись, те чудесные туфли? Должно быть, отдала какой-то подруге или на благотворительность. Но платье сохранила, сорвав с него те нелепые пряжки и восстановив строгий скромный ворот. От того ее эффектного ансамбля осталась только обувная коробка, снизу доверху набитая письмами. Среди них были те, что Хью присылал из Франции на тонких, как папиросная бумага, правительственных бланках с выгравированным изображением Триумфальной арки и надписью «Из Франции». Иногда он использовал ручку, иногда карандаш. Но было много и тех, что она писала сама уже после его гибели. В них она рассказывала ему все, изливала свое сердце ему одному, делилась секретами, которые не могла открыть никому другому. В обувной коробке хранилось фото бархатных туфель, тех самых, которые она так ни разу и не надела: не бежала встречать его, не приподнималась на носки, чтобы дотянуться до его губ, не танцевала в его объятиях.

Но теперь и от этих писем предстояло избавиться. Оправившись после падения, Эвелин пыталась навести в доме порядок. То происшествие было предупреждением, которое не следовало сбрасывать со счетов: она не знала, сколько времени у нее еще есть на то, чтобы подготовиться или проявлять осторожность.

И однажды в холодный, но ясный весенний день она соорудила костер на старом теннисном корте, что находился сразу же за яблоневым садом с неухоженными заброшенными деревьями. Они являли собой грустное зрелище: в последние годы яблони плохо плодоносили, а сама она уже была не в состоянии приладить на них ловчие пояса или подрезать ветки.

Теннисный корт давно стоял без дела. На нем она училась играть в теннис, а Чарльз тогда все кричал ей, чтобы она не выпускала из виду сетку. Позже здесь же она играла в теннис с Хью, обнимаясь и целуясь с ним каждый раз, когда бежала поднимать мяч. Она до сих пор словно наяву слышала крики и смех, если проходила мимо корта. А вон и скамейка, на которую ставили корзину с клубникой и лимонадом для игроков. Теперь гудронированное покрытие, которое прежде с началом каждого теннисного сезона размечали четкими белыми линиями, было задерновано тут и там темно-зеленым мхом и ползучим желтым лютиком.

Эвелин насобирала сушняк с цветочных бордюров, срезав омертвевшие стебли дельфиниума, люпина и флоксов, чтобы освободить место для здоровых новых побегов, которые появятся летом. В отличие от многих садоводов, она никогда не обрезала многолетники осенью, полагая, что сухостой помогает растениям пережить зиму в морозобойной яме, коей являлся Кингсли. Здесь нежные растения могли бы погибнуть и в середине мая, в дни зимних святых – Eisheilige, как называли эту пору в Германии. Надо же, какое красивое название придумали для пугающих майских заморозков.

Растущую кучу валежника она дополнила еще одной тележкой обрезанных стеблей и веток. Хворост был сухой, а тот день в начале марта выдался солнечным. Ни ветра, ни ливня. Идеальная погода для весенней уборки, как сказала бы мама.

Минувшим вечером, сидя за кухонным столом, она еще раз перечитала все письма. Бутылка хереса «Амонтильядо» помогла ей расчувствоваться, поплакать о былом. Письма Хью она отложила в одну сторону и затем перевязала красной лентой.

Эти я никогда не сожгу. Они останутся со мной навечно, сказала она себе.

Потом еще раз перечитала свои письма, беззвучно проговаривая одни слова, шепотом – другие, а «P.S. Я люблю тебя» – каждый раз. Эти письма вернутся в обувную коробку, в которой не стало свободнее после того, как Эвелин убрала из нее все послания мужа. Коробку со своими письмами она закроет и залепит скотчем.

И вот час настал. Костер был готов вспыхнуть, как только она поднесет спичку к растопке, помещенной в самую середину кучи. Но прежде рукояткой метлы Эвелин потыкала ее у основания, как учили бывалые садовники, – на тот случай, если в ней спряталась какая-нибудь зверушка, пока она сооружала костер. Никто не выскочил, и Эвелин, поставив коробку в самый центр, на кипы старых газет, грязных каталогов семян и хозяйственных дневников прошлых лет, чиркнула спичкой. Костер мгновенно загорелся, и вскоре полыхающее пламя взвилось вверх на три фута.

– Прощай, дорогой, – прошептала Эвелин. – P.S. Я люблю тебя.

29 октября 2015 г.

Роковое падение

Эвелин силилась дотянуться до ручки второго чемодана, лежавшего на высоком гардеробе. Первый уже грохнулся на пол, но, к счастью, при падении не раскрылся, и его давно позабытое содержимое не вывалилось. Эвелин снова потянулась вверх, насколько могла. С первым чемоданом было проще: ухватившись за кожаную ручку, она подтянула его к себе, потом осторожно пододвинула к боковому краю шкафа, подтолкнула, и он с глухим стуком упал на пол. Второй чемодан оказался гораздо тяжелее и, к тому же, уперся в резной декоративный выступ, с фасада и торцов украшавший платяной шкаф из красного дерева.

Эвелин снова дернула за ручку. Проклятье! Его обязательно надо спустить вниз сегодня. Теперь, наконец-то вспомнив про эти чемоданы, она уже не могла оставить их там, куда когда-то засунула. Она почти напрочь позабыла про них, но недавно вечером, когда перед сном целовала фотографии своих любимых, у нее в голове будто что-то щелкнуло. По возвращении домой из Вильдфлеккена после многолетнего отсутствия она увидела, что маме нездоровится, а папа лежит в больнице. На Эвелин сразу навалилось столько дел, требовавших ее внимания, что привезенный багаж она толком так и не распаковала. Чемоданы она убрала с глаз долой, а потом и вовсе забыла про них. Свои письма к Хью, а также часть фотографий она сожгла на костре, но про чемоданы и их обличительное содержимое не вспоминала много лет. Даже не могла точно сказать, что в них, – так давно это было. Должно быть, паспорт, документы, подтверждающие, что она служила в Бад-Нендорфе и Вильдфлеккене; фотографии – невинные и не очень. Ах, да, еще свитер и брюки с предательскими пятнами, которые могли выдать ее с головой.

Еще один рывок, и чемодан должен сдвинуться с места. Левой рукой Эвелин ухватилась за боковину шкафа. После неудачного падения (года два назад, кажется?) сломанное запястье так и не обрело былой подвижности. Правой рукой она снова попыталась подтащить к себе чемодан – и вдруг… Эвелин приставила к шкафу стул со спинкой из перекладин, взобралась на него и теперь, приподнявшись на носки, чтобы дотянуться до чемодана, внезапно оступилась, зашаталась и, потеряв равновесие, упала. Головой она ударилась о край рамы кровати из красного дерева, бедром – о твердый пол, застеленный истончавшим от времени турецким ковром, который почти не смягчил падения.

* * *

Когда она наконец очнулась, в комнате было темно и очень холодно. Черный дрозд, обычно певший перед наступлением сумерек, давно умолк; в окно она увидела взошедшую луну. А ведь когда она пришла в эту комнату, подтащила к шкафу стул и встала на него перед зеркальной дверью, только-только миновал полдень.

Возможно, я умру прямо здесь, подумала Эвелин. И пройдет несколько недель, прежде чем меня обнаружат, пока Пэт не додумается позвонить или приехать. Она никогда не уделяла мне особого внимания, ведь она так занята, у нее такой требовательный муж. А у моих соседей и мысли не возникнет меня проведать, пока продавцы в сельской лавке не спохватятся, почему я не пришла за газетой и молоком.