Как выжить в современной тюрьме. Книга вторая. Пять литров крови. По каплям - Станислав Симонов

Сережа ушел на «касатку». Уверен, что нагонят, посмотрим. Лично я сомневаюсь. Я не знаю обстоятельств его дела, просто сомневаюсь в самой системе работы кассационных жалоб.

Тормоза — древние, деревянные, обшитые металлом с дополнительной решеткой внутри камеры. Получается, как бы две двери — глухая и прозрачная. Доморощенную оклейку стен не сдирают. Дубок древний, как и сама тюрьма. Еще Чкалов за ним чай пивал. По легенде, он сидел именно здесь. И, судя по иероглифам, здесь пивали чай китайцы.

— На воле барана съедал — джигитом звали. Здесь две пайки ем — кишкоблудом зовут.

…Их жизнь бедна, глуха и некрасива. Их окружает холод, ненависть, мерзость, ложь, и запустение. Но они отчаянно боятся смерти, грязными пальцами цепляясь за жизнь.

Если «винт» салатовый, то он сексуальный. Если желтый, то так себе. Если нормальный «винт», то с двух кубов передоз поймать можно.

Перед войной система мест лишения свободы включала в себя 53 исправительно-трудовых лагеря, 425 исправительно-трудовых колоний (в том числе 172 — промышленные, 83 — сельскохозяйственные), 172 контрагентские колонии и 50 колоний для несовершеннолетних правонарушителей. По состоянию на 1 января 1941 года в них содержалось 1 929 729 человек. В начале военных действий эвакуации подверглись 27 лагерей и 210 колоний с общим числом заключенных 750 тысяч человек. Кроме того, пришлось эвакуировать 272 тюрьмы, в которых содержалось 141 527 человек.

— Волки, быстрее! — гаркнул здоровый конвоир, выпуская изо рта струю зимнего пара.

Из обшарпанного неопрятного, квадратного автозака по одному, с сумками, пакетами и сидорами стали вываливаться заключенные. Мороз, снег, запахи станции. Вдалеке — характерные звуки вокзального диктора. Голос женский, но что говорит, не разобрать. Автозак подогнали к дальним путям.

— Голову вниз. Второй. Третий.

Конвоир явно напускал жути своим свирепым голосом. Путаясь в поклаже, тяжело переступая через рельсы, опустив голову, заключенные потекли к «столыпину». Скрип снега, лай собак, шум станции. Похоже, по еле понятным приметам, станция Киевская. Отрывистое дыхание. Двенадцатый, тринадцатый, четырнадцатый. Автозак выплевывал, а «столыпин», обитый железом, с окнами, забранными непрозрачными стеклами, накрытыми решетками, обычный пассажирский вагон, вбирал в себя. Но прежде чем вобрать, измученных людей второго сорта обязательно пропускали через коридор из охраны и лающих собак. Бежали русские, кавказцы, узбеки, таджики, украинцы. Бежали молодые, средних лет и старые, совершившие преступление и так до сих пор ничего не понимающие. Бежали раскаявшиеся и стремящиеся. Все разные, но объединенные одним — глухим озлоблением. Бежали, надолго загнанные в положение людей второго сорта.

6 февраля. Брянский централ. Четвертая часть Марлезонского балета.

— Сколько мне дашь? Сколько? Двадцать пять? Ты прикалываешься, что ли, ну, тридцать пять еще куда ни шло. Мне обычно так и дают. Жизнь конкретно потрепала. С семнадцати по тюрьмам. Двадцать восемь мне. Детей двое — девочки. Жена померла, авария. Представляешь, жена померла, а через два месяца анализы пришли — ВИЧ. О смерти жены узнал от земляка на централе. Он заехал на централ, а я там в соседней хате сидел, и шлет мне маляву, мол, соболезную тебе, то-се. Я ему: ты че гонишь, волчара? Кому ты соболезнуешь, рыломорд? А он мне: ты что, не знаешь, в апреле жена твоя в аварию попала. А как получилось: я сидел на киче, теща позвонила, попросила сообщить, а мусора побоялись, думали, я вскроюсь или кинусь на них, и ничего не сообщили, гондоны. А потом я в СУС заехал, а потом, за добавкой на централ. Там и узнал все. А с женой у нас все замечательно было, вот с тещей на ножах всю дорогу, а с женой ништяк. Сижу однажды, с тестем выпиваю, тут жена подваливает и начинает пищать: хорош пить, сколько можно… А мы только начали. Ну, встал и хотел разочек жене двинуть, чтобы не вякала. А она — мать свою звать. Теща у меня под сто двадцать кеге, она, если даст тестю в ухо, он прямо в угол улетает. Короче, встала она между нами, и давай орать: я не для того ее воспитывала, учила, кормила, чтобы ее бить. И дала мне пощечину. Если бы я трезвый был, я бы точно в угол улетел, а спьяну меня закрутило, и я устоял. И тут же с ноги ей в лоб зарядил, а следом прямо в нос. Кровища пошла. Я за топор. Хорошо их погонял с топором, двери разбил, две штуки, окно, кое-что из мебели. Тесть исчез сразу. Испарился. Теща хотела милицию вызвать, жена не дала. Утром просыпаюсь, а надо мной теща стоит. Уходи, говорит, все, пожили. Я говорю: да и хрен с тобой. Собрался и жене говорю, идешь? Она говорит: да — и уходит со мной. Теща тут и охренела. Как же так, говорит, доча? А она ей: ты, мама, не права, если бы ты его первая не ударила, то все было бы нормально. А теперь у нас так все хорошо — обалдеть. Передачи мне таскала, помогала, короче, как мать.

Прокурор-гондила говорит: вы на алименты подавайте. А она ему: так куда подавать, он же и так в тюрьме сидит, я ему передачи таскаю. Вот выйду, дверь этому гаду подожгу, наконец, сделаю злое дело, убить не убью, а поджечь подожгу. Такой гондон.

— А как у тебя жена к наркотикам относится?

— Так я ее еще во время знакомства подсадил. Как было, я с ней на дискотеке познакомился, под приходом. Проводил ее и говорю — а погода хорошая, звезды, ветерок, — завтра жди, опять приду. А назавтра ломки-фигомки, тряски. Только через полтора месяца ее увидел, и опять на дискотеке. Я приятелю говорю: ты мне ее покажи, что ли, а то лицо стал забывать. Показал, пошел опять провожать, как-никак она меня полтора месяца ждала. И говорю, щас тебе будет очень хорошо. И уболтал. Я же не знал, что жениться буду. Думал, так, потрахаю, и все. А как потрахал, тут и пошло дело. Я еще удивляюсь, что вот говорят, беременной нельзя колоться, мы с женой и кололись, и бухали, и за день до родов приняли, и я ее до четырех утра трахал, а в пять она рожать отправилась, и ребенок здоровый. Все, кто видел, говорят, развит не по годам. Старшая у меня на три года старше младшей. Сижу однажды на балконе, курю, а младшая в коляске, в большой комнате, куда балкон выходит. Жена мне говорит: если младшая заорет, качни коляску, лады? Сижу курю, слышу — орет. Старшая слезает с дивана, на котором сидела, и к коляске. А ей, представь, чтобы слезть, надо на пузо перевернуться, ноги свесить, слезть, потом опять залезть, опять перевернуться и сесть. Раз слезла, залезла, та опять орет. Второй раз. В четвертый раз она ребенку говорит: Оленька, проститутки кусок, дай хоть дожевать. Старшая на диване чай пила. Я ей: доча, откуда ты эти слова знаешь? А она отвечает: так деда бабку называет. Я, сидя на балконе, так и попутался. А другой раз — я в тягах, а тут день рождения ее; я подзываю ребенка и говорю: доча, сейчас гости придут, подарки подарят, по рюмке выпьют, ты залезешь на табурет и скажешь: подарки подарили — спасибо, а теперь все пошли нахуй. И пошел дальше курить и забыл. Тут гости подоспели, как водится, все подарили, за стол сели, по рюмке выпили. Тут возникает доча с табуреткой. Ставит, залезает и говорит: щас вспомню. Все затихли, она с табуретки вещает: подарки подарили — спасибо, папа просил сказать, чтобы теперь вы все шли нахуй. Хорошо, все свои были. А другой раз идем с ней мимо магазина, и я ей: ну что купить тебе, доча, салатику, винегретику? А она мне: нет, папа, лучше бокал пива. Да, говорю, это действительно лучше. Я ей иногда позволяю. Как жену вспомню, жалко становится, вот и позволяю.