Как выжить в современной тюрьме. Книга вторая. Пять литров крови. По каплям - Станислав Симонов

— Для винта атмосфера нужна. Я однажды в подъезде вдуваю. Курткой накрылся. Тут дверь хлопнула, такой облом. Как приход поймал, хочется поговорить. Сначала тихо, тихо начинается, потом такой ор пошел. Ну, как обычно. Правда, от винта депрессуха кроет. Он сейчас в Москве, четыреста рублей куб стоит. А от метадона, если мимо вены попал, то язвы по телу.

Встревает сосед:

— Такие? — показывает.

— Вот-вот, именно. И гепатит у тебя. А как иначе, если колешься, по-любому будет. Я не поверю тем, кто кричит, что помнит все за каждый баян. Еще когда черняшку делаешь, туда-сюда, сам варишь, все перед глазами происходит, а если белый? Что там только не намешано! Ужас. Таджики эти из ста грамм килограмм делают. Это еще хорошо, если афганский. Да где же его взять, чистый, афганский? Тем более на кумарах и надо срочно, по-любому, баян не уследишь.

— Дайте шленки, кружки, ложки, есть нечем.

— А раньше чем ели?

— Когда раньше?

— Тюрьма нищая, где нам взять это все?

— А чем есть баланду?

— Разберетесь.

— А можно доктора?

— Ты сюда что, лечиться приехал?

13 января. Неповторимый свистящий звук колес баландерской тележки. Это местный зек развозит пищу по камерам.

Печальный лох. Голова большая, глаза выпученные, сам маленький, как глобус.

И снился мне сон. Школа. Светка Суркова, школьный обед, кусок жареной вареной колбасы и картофельное пюре, причем колбаса на лотке выдачи была последней.

Двери клацнули, и обитатели камеры вышли на утреннюю проверку. Облезлые стены коридора, холод, мертвый свет. Присели в два ряда лицом к стене. Охраны человек пять и собака. Огромная овчарка сидела на месте и страшно тоскливо и жалобно выла. В ее вое слышалась вся тюремная тоска и ненависть к заключенным и охранникам. В сущности, такая же заключенная. Мордатые охранники не обращали на вой никакого внимания. Они проверяли камеру.

— Жути гонят, — нарочно бодрым голосом сказал кто-то из заключенных.

— Нет, довели собаку. Либо болеет, либо срать не дали. А может быть еще истерика, овчарки ей подвержены.

Двери захлопнулись, камера поглотила обитателей. И еще наверное минут двадцать слышался тоскливый душераздирающий собачий вой.

Спичечный коробок на веревке, висящий отвесом под дубком. Разнокалиберная посуда — от одноразовых тарелок до керамической чайной кружки, украшенной рельефами русского воинства. Хлеб, мякоть которого напоминает древесную труху. Жуткая матерчатая, фантастически грязная шторка, закрывающая дальняк. Спасибо еще, что такая есть, могло вообще никакой не быть. Два-три раза в день — засор в туалете. То ли от холода, а может быть, оттого, что бросали туда всякую дрянь. Когда вода с фекалиями начинала переливаться через край, стучали в дверь и кричали: «Старшой, неси “машку”, а то все затопим!»

За тормозами смачно и неприязненно матерился старшой, и через несколько минут через кормяк в камеру влезала метровая металлическая труба, с одной стороны обрамленная ручкой, с другой — резиновым кругом. Этакий местный дикий вариант вантуза. Толпа желающих у туалета — именно после проверки. Видимо, вид брянских милиционеров провоцировал отправление естественных надобностей. И крики: «Кипит, кипит! Чей литряк?» Хозяин литряка, не то увлекшийся игрой в нарды, а может быть, занятый разговором, но, как правило, прозевавший момент кипения, вздрагивает и спешит забрать кипяток и бросить в него чай.

Если в московских централах еще попадались тазы и ведра, сделанные из пластика, то в провинции их место прочно занимал металл. Металлический таз, напоминающий гигантскую шлемку, совершенно непонятным образом лопнувший в районе дна и хитро отреставрированный тканью, и бак для воды, он же для стирки, он же для всех других надобностей, с неработающим краном внизу и крышкой наверху. И точно такой же, явно его дедушка, убитый до предела, используемый в качестве мусорного ведра, упорно называемого охранниками сорным.

И курят, курят все, как перед расстрелом. Нервы, холод, голод. Белья уже нет, нет одеял, остались только матрасы и подушки. Вид у них такой, как будто они, честно отслужив свой срок, еще пять месяцев провалялись на помойке, затем кем-то были оттуда извлечены и приспособлены для местных условий. После чего на них умерла минимум пара человек.

С шутками и прибаутками вроде «за хорошее зрение — денежная премия», «игра Раисы Горбачевой и Аллы Пугачевой» он пристроил три стакана от запариков на бетонный пол, закинул в один из них поролоновый шарик и стал играть в наперстки. Поразительно не то, что за его манипуляциями следила вся камера, это как раз нормально, а что зеки, уже получившие срок, а некоторые отсидевшие в тюрьме, втянулись в игру и, конечно, проигрывали. Все-таки феномен Ивана-дурака неистребим. Воздух у нас такой, что ли, или вода? Смешно, но тот же наперсточник, оказавшийся в схожей по характеру ситуации, поведет себя точно так же.

Рассказывал один местный:

— Двое попадают в страшную аварию. Водитель-мужчина и женщина на кресле пассажира с полной трехлитровой банкой молока. Машину выбрасывает в кювет, ее крутит, бьет, корежит. Шофер и женщина живы. Мало того, абсолютно целы, ни царапины. Мало того, банка с молоком в руке не разбилась.

Пауза.

— Стоило женщине пошевелиться, как банка лопается, окатывая ее молоком.

На дальняке всегда висят сеансы. И всегда находится кто-то, кто прижигает сигаретой или царапает интимные места дам на фотографиях. В семье не без маньяка. Маньяки среди нас! Они хитры и скрытны.

Был такой концерн, назывался то ли «Антей», то ли «Атлант», а может, «Ант». Под видом металлолома продавали за границу танки. На втором или третьем составе, прямо на границе, их арестовали. Один из участников взял на себя все. Сел. Сидел на Матроске, на большом спецу, один в хате. Говорят, держал один пять дорог. Одна из них была «большая дорога». Вышел. Друзья ему вернули его долю, но в бизнес уже не взяли. Он и решил открыть свое дело. Взял компаньона. Распределение было такое: он — деньги, компаньон выполняет всю работу. Примерно через год компаньон посчитал так: раз он делает все, ему второй просто не нужен. Подумал и заказал его. Произошло все, как в криминальном кино: расстрел в подъезде, семь пуль в теле, три из которых в голове. Выжил. Оклемался, решил все свои проблемы с компаньоном и открыл свой клуб. От ранений осталась только странная манера: говорил он, практически не разжимая челюстей. Через год умер от туберкулеза. Сгорел сразу.