Пейзажи - Джон Берджер

В 1789 году Францию населяли двадцать семь миллионов человек, из которых двадцать два были сельскими жителями. Революция и научный прогресс девятнадцатого столетия дали крестьянам землю и защиту, какой они не знали раньше, но в то же время крестьяне столкнулись с капитализмом и рыночной экономикой. К 1848 году начался великий исход крестьян в города, и к 1900 году во Франции осталось лишь восемь миллионов крестьян. Обезлюдевшая деревня, вероятно, почти всегда была – и, конечно же, является сегодня – особенностью сельской местности: это место, где нет выживших.

Параллель с пролетариатом на ранних стадиях промышленной революции может прояснить, что я имею в виду под «классом выживающих». Условия жизни и труда пролетариата на ранних этапах развития приговорили миллионы к безвременной смерти или инвалидности. Тем не менее класс в целом, количество его представителей, его способности и сила продолжили расти. Этот класс был вовлечен в процесс непрерывной трансформации и роста. Его сущностный характер определяли не жертвы тяжелейших испытаний, как у класса выживающих, а скорее его требования и те, кто за них боролся.

Начиная с XVIII века население всего мира стало расти, сначала постепенно, а потом очень резко. Однако этот общий опыт нового уровня безопасности жизни не мог заглушить классовую память крестьянства предшествующих веков, поскольку новые условия, в том числе вызванные усовершенствованными методами ведения сельского хозяйства, повлекли за собой и новые угрозы: масштабную коммерциализацию и колонизацию сельского хозяйства, недостаточность все уменьшающихся земельных участков для содержания семьи, что вызвало крупномасштабное переселение в города, где сыновья и дочери крестьян поглощались другим классом.

В XIX веке крестьяне по-прежнему были классом выживающих, с той только разницей, что те, кто исчезал, больше не бежали прочь и не умирали от голода и болезней, а были вынуждены покинуть свои деревни, чтобы стать наемными работниками. Следует добавить, что в этих новых условиях некоторые крестьяне смогли разбогатеть, но, разбогатев, они тоже перестали через одно-два поколения быть крестьянами.

Может показаться, что говорить о крестьянах как о классе выживающих – значит подтвердить городское, привычно высокомерное мнение о крестьянах как о некоем пережитке прошлого. Однако сами крестьяне не разделяют заключенного в подобном суждении восприятия времени.

Неутомимо отвоевывающий жизнь у земли, привязанный к настоящему бесконечной работой крестьянин тем не менее воспринимает жизнь как интерлюдию. Это подтверждается тем, что он ежедневно имеет дело с циклом рождения, жизни и смерти. Такая перспектива может способствовать религиозности, но не религия лежит в основе его восприятия жизни, во всяком случае, религия крестьян никогда полностью не соответствовала религии правителей и священников.

Крестьянин видит жизнь как интерлюдию из-за двойного встречного движения во времени его мыслей и чувств, которое, в свою очередь, происходит из двойной природы крестьянской экономики. Он мечтает вернуться к жизни без препятствий. Он живет решимостью передать средства выживания своим детям, по возможности сделав их более безопасными по сравнению с теми, которые унаследовал сам. Его идеалы находятся в прошлом, но его обязательства всегда в будущем, до которого сам он не доживет. После смерти он не окажется в будущем, его представления о бессмертии иные: он возвратится в прошлое.

Эти два движения – в прошлое и в будущее – не столь противоречат друг другу, как может показаться сначала, ведь у крестьян в основном циклическое представление о времени. И эти два направления – лишь два способа движения по кругу. Крестьянин допускает последовательность веков, не возводя ее в абсолют. Те, кто понимает время однолинейно, не могут принять идею цикличности: она провоцирует моральное головокружение, поскольку вся их нравственность строится на причине и следствии. Те же, у кого циклическое представление о времени, могут легко принять условность времени исторического, которое является всего лишь следом вращающегося колеса.

Крестьянин представляет себе полноценную жизнь – жизнь, в которой он не должен производить прибавочный продукт прежде, чем накормить себя и свою семью, – как первоначальное состояние бытия, существовавшее до наступления несправедливости. Еда – это первичная потребность человека. Крестьяне работают на земле, чтобы произвести еду для себя. Однако они вынуждены кормить сначала других и нередко голодают. Они видят, как зерно, которое они посадили и вырастили – на собственной земле или же земле землевладельца, – забирают у них, чтобы накормить других или продать ради чужой выгоды. Однако, сколько бы неурожай ни считался Божьей карой, сколько бы наличие хозяина/землевладельца ни казалось естественным порядком вещей, какие бы идеологические объяснения ни следовали, основной факт совершенно ясен: крестьяне, способные прокормить себя сами, вынуждены кормить других. Такая несправедливость, заключает крестьянин, не могла существовать испокон веков, следовательно, в самом начале мир был справедливым. В самом начале в отношении к первичной работе по удовлетворению первичных потребностей человека царило первичное состояние справедливости. Все стихийные крестьянские бунты преследовали одну цель – воскресить справедливое и эгалитарное крестьянское общество.

Эта мечта – не обычная версия мечты о рае. Рай, как мы сегодня его понимаем, определенно был изобретением праздного класса. В крестьянской мечте труд по-прежнему необходим. Труд – это условие равенства. И буржуазный, и марксистский идеалы равенства предполагают мир изобилия: они требуют всеобщих равных прав пред рогом изобилия, созданным наукой и прогрессом. Однако эти равные права все понимают, конечно, по-разному. Крестьянский идеал равенства признает мир недостатка и нужды, однако он обещает взаимную братскую помощь в борьбе с ограниченностью ресурсов и справедливое разделение плодов труда. Признавая нехватку ресурсов, вынужденный выживать крестьянин признает и относительное невежество человека. Он может восхищаться знанием и его плодами, но он никогда не согласится с тем, что развитие знания уменьшает область неведомого. Такая неантагонистическая связь между познанным и непознанным объясняет, почему часть крестьянского знания располагается в сфере, которая со стороны определяется нами как суеверия и магия. Ничто в его опыте не побуждает его верить в конечную причину – именно потому, что его опыт столь велик. Неизвестное можно исключить только в рамках лабораторного эксперимента. Существование этих рамок кажется ему наивным.

В противоположном направлении мыслей и чувств крестьянина о справедливости в прошлом движутся его мысли и чувства о выживании его детей в будущем. И последние чаще всего отчетливее и сильнее. Эти два движения уравновешивают друг друга лишь постольку, поскольку вместе они убеждают его в том, что интерлюдию настоящего невозможно оценивать саму по себе: морально она оценивается в свете прошлого, материально – с расчетом на будущее. Собственно говоря, крестьянин – это величайший оппортунист (хватающийся за любую подворачивающуюся возможность).

Как же крестьяне относятся к будущему? Поскольку их труд связан с органическими процессами, их действия по большей части направлены в будущее. Выращивание дерева – очевидный тому пример, но не меньше это относится и к доению коровы – ее молоко для сыра или масла. Все, что они делают, предварительно, следовательно, этому нет конца. Они представляют себе будущее, которому вынуждены отдавать в залог свой труд, как серию западней. Опасности подстерегают повсюду. Наиболее вероятным риском до недавнего времени был голод. Фундаментальное противоречие крестьянского положения, результат двойной природы крестьянской экономики, состояло в том, что именно те, кто производил еду, голодали чаще остальных. Класс выживающих просто не может позволить себе поверить в достижение гарантированной безопасности или благополучия. Единственная, но великая надежда будущего – это выживание. Вот почему после смерти лучше отправляться в прошлое, где человек больше не подвержен рискам.