Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина - Бретт Кук

отражается на следующем поколении. Потомки, которым удастся преуспеть, внесут значительный вклад в будущий генофонд, и в результате этой «положительной обратной связи» следующие поколения родятся должным образом подготовленными. Правда, этот механизм несовершенен, его можно обмануть. Если описывать природу как живое существо, можно сказать, что она не стремится к совершенству, довольствуясь механизмами, которые почти всегда (или, точнее, достаточно часто) предоставляют селективное преимущество. Известно, что дикие гусята рождаются с «установкой» следовать за первым крупным движущимся объектом, который они видят после того, как вылупятся из яйца. Это целесообразно, так как в естественных условиях это обычно мать, но в зоопарке им может оказаться и служитель – очень забавное зрелище. Естественный отбор не предвидел такой путаницы. Конечно, ни служитель зоопарка, ни робот Пляпа не могут долго оставаться удовлетворительными родительскими фигурами.

Тот же ход мысли применим и к Благодетелю. Барух предполагает, что «семейная» политика режима направлена на то, чтобы все линии родства сходились на лидере, находящемся на вершине пирамиды. Именно это происходит при многих диктатурах, когда тиран провозглашается истинным отцом народа и подданные относятся к нему практически с родственной привязанностью [Baruch 1991]. Процесс заходит еще дальше в «1984», где, по выражению Барух, Старший Брат оборачивается Великой Матерью. Примечательно, что Д-503 говорит о «материнской груди» Единого Государства [269], что отражает аналогичную подмену. При таком гнусном режиме бунт – необходимая стадия развития, подобная взрослению и выходу из-под родительской власти в реальной жизни. Поэтому нас не должны удивлять эдиповские проявления в романе, посвященном в конечном итоге бунту против власти. Очевидно, что такова подоплека встречи Д-503 с Благодетелем, в результате которой наш герой тут же задумывается о своей матери и жалеет, что у него ее нет. В конце концов, эдипов комплекс предполагает соперничество с отцом за мать. И если мы находим эту сцену правдоподобной и даже трогательной, это эффектно и для нас, по крайней мере для читателей-мужчин.

Примечательно, что для Д-503 его возлюбленная 1-330 тесно ассоциируется с матерью. Несколько раз он кладет голову ей на колени, как будто воплощая фантазию о возвращении в чрево матери. Как уже говорилось выше, он воображает, что становится все меньше и меньше и наконец исчезает в ней, по сути проигрывая фазы своего натального опыта в обратном порядке. Он говорит о ней как о Вселенной, вызывающей океаническое чувство расширения [226], которое, как считается, является первой фазой пробуждения сознания младенца – фазой слияния с окружающей средой. Глядя в ее глаза, он видит себя «крошечным, миллиметровым» [227]. Переживая экстаз, он в то же время испытывает боль и ужас, так как приравнивает свою любовь к ней, а следовательно, растворение в ней, к смерти: «Потому-то я и боюсь I» [229]. «Очевидно, что она неявно включает в себя смерть, – признает он и тут же добавляет: – Я все-таки хочу ее губами, руками, грудью, каждым миллиметром…» [229].

М. У Петроченков весьма подробно рассмотрела наличие у 1-330 признаков кастрирующей матери [Petrochenkov 1998]. Острые зубы 1-330 и другие заостренные черты, которые в деталях рассматривает Петроченков, вызывают страх перед кастрацией, участью, которую мужчины считают хуже смерти, – уподобление, согласующееся с эволюционной психологией. Эти образы усиливают впечатление, что, преступая авторитет отцовской фигуры и увиваясь за 1-330, настоящей роковой женщиной, Д-503 играет с огнем. С1-330 связано нечто большее, чем ирония. Ее внезапное появление привносит в текст «нарративное влечение» (narrative desire), создавая «сугубо эротическое» напряжение, которое будет снято только желанием Д-503 умереть, – желанием, составляющим другой полюс этой динамической структуры, главного, как полагает П. Брукс, двигателя большинства сюжетов [Brooks 1985: 103].

Способность страха кастрации притягивать к себе внимание наглядно продемонстрировала шумиха, поднятая в прессе в 1993 году, когда некий Джон Уэйн Боббит был кастрирован женой, доведенной до отчаяния его скотским поведением. Хотя произвести кастрацию не так уж трудно, встречается она редко. Этот случай вызвал поистине всеобщий и стойкий, то есть истерический интерес, отодвинув в тень другие, гораздо более тяжкие преступления. Газеты интересовались исключительно тем, сможет ли Боббит восстановить сексуальную функцию, когда его мужское достоинство пришьют на место. В это же время происходили убийства, но жертвам повезло меньше: о них пресса не вспоминала. Наше внимание зачастую распределяется непропорционально, и это может быть обусловлено эволюционными факторами. По-видимому, естественный отбор сформировал наши реакции так, что они согласуются не с логикой, а с репродуктивными интересами – с точки зрения эволюции, непременным условием игры под названием «жизнь». Если жертва не восстановит утраченную репродуктивную функцию, она генетически мертва, возможно, эквивалентна «мертвым-живым» Замятина. А те, кого убили, просто мертвы.

3. Догма как смерть

В том, что наше восприятие и понимание несколько искажено, есть свои преимущества. Так, лжецу удается лгать убедительнее, если он не задумывается над тем, о чем лжет; самообман придает лжи больше фальшивой искренности, неважно, лжет человек другим или особенно самому себе. В этом и состоит фрейдистское понятие бессознательного [Rancour-Laferriere 1981b]. Однако, чтобы выбросить из головы мысли о чем-то одном, вероятно, необходимо думать о чем-то другом. Иллюзия способствует заблуждению, а человек – это вид, особенно склонный навязывать иллюзии себе и другим. Вся критическая школа деконструкции направлена на то, чтобы предоставить убедительные доказательства нашей мощной и, вероятно, врожденной склонности к конструированию именно иллюзий, разоблачить которые может только объективный наблюдатель, а не обычный талант. Отсюда возникает и весьма важный эстетический побочный продукт. Если бы впадать в заблуждение было не так легко и приятно, художественные вымыслы приносили бы нам мало пользы.

Мы настолько легковерны, что, по сути, назначение любой науки – уберегать людей от лжи. (Полагая, подобно Панглоссу, что все к лучшему в этом лучшем из миров, мы должны требовать того же от литературоведения.) Но это гораздо легче сказать, чем сделать, поскольку сохранять объективность – на удивление неблагодарное занятие, тогда как иллюзии приносят колоссальное эмоциональное вознаграждение. И сулят журавля прямо в руки. Так что мы должны сдерживать себя, чтобы не впадать в экстаз от потенциального открытия, не делать поспешных выводов, не вчитывать в текст собственные соображения и не принимать часть за целое, а желаемое – за действительное. Никакие процедуры рецензирования и экспертной оценки не мешают нам порой говорить глупейшие вещи. И тем легче диктовать другим, о чем и как они должны думать.

Иллюзии возникают с наибольшей вероятностью, когда человек не знает, как ему думать. Мы в самом деле хотим это знать. Д-503, как и все Единое Государство, не переносит самого понятия бесконечности – понятия, которое явно противоречит кажущейся целостности