Диван для Антона Владимировича Домова - Алан Араменко

Мысль эта пронзила рассудок Антона, как молния. Мгновение спустя он уже мчался вниз, в холл, совершенно не реагируя на торопливые шаги не успевающей за ним Кири, которая издавала какие-то непонятные звуки, словно пытаясь откашлять попавшую в рот муху.

— Мне нужен интернет, — в приказном тоне обратился Тоша к не привыкшей к подобной суете администраторше.

— Но… но у нас нет такой услуги! — развела руками та, в ступоре оглядывая обнаженный, так как Домов не потрудился что-нибудь на себя натянуть, и израненный торс этого странного посетителя.

— Вы из какого века? — то ли пошутил, то ли выругался тот. — У вас-то хоть он есть? Здесь? — он указал на компьютер.

Дама только кивнула. Ее пугал этот субъект, пугала его мелкая подружка, а еще она никак не могла понять, отчего ей так хочется съесть тот торт, который она купила на день рождение сына, что аж слюни наполнили весь рот.

— Тогда позволите? — спросил Антон скорее утвердительным тоном, выдавливая женщину с ее места.

Та послушно встала и, не способная сдержать ставшее непреодолимым желание отведать сладкого, отправилась на кухню к холодильнику, в котором ожидал вечера большой торт с надписью: «Андрюше уже одиннадцать!»

Кири подошла к устроившемуся за компьютером с электронно-лучевым монитором Антону и, немного взволнованная, молча встала рядом, переминаясь с ноги на ногу, так как ее маленькие пяточки мерзли на холодной плитке.

Домов быстро печатал, хотя он никогда особенно этому не учился. Информация вылетала на него цветными страницами, спутанная с яркой рекламой и лишними ссылками. Не обращая никакого внимания на зазывающих голых женщин, обещаний раскрыть тайны гороскопа, секретов новомодных диет и сплетен про звезд, он планомерно искал что-то в мусорной корзине мирового знания, записывая при этом обрывки истины на вырванный из лежавшего рядом блокнота листок.

Закончив, Тоша встал, довольно улыбнувшись. Кири поглядела на него вопросительно. С кухни вернулась администраторша, доедая лежавший в коробке последний кусок с восклицательным знаком.

— Спасибо, — сказал Домов, на что та даже не отреагировала. Он приподнял бровь, глядя на испачканные кремом и крошками лицо и руки администраторши, а затем обратился к Кири. — Идем!

Девочка кивнула.

Вернувшись в номер, Тоша быстро нашел то, что искал. Пролистав ненужные страницы и сверив полученные данные с теми, что были записаны на листке, он сложил все обратно и принялся одеваться.

— Мы уходим? — спросила Кири.

— Да.

Девочка послушно собрала свои фломастеры, но остановилась, увидев, что за окном темнеет.

— Их нет больше, не бойся, — сказал Антон, продолжая собираться.

— Нет? — удивилась Кири.

— Да, я их всех убил, пока ты спала.

— Их нельзя убить, нет-нет! — возразила та. — Темнота наползает, и они в темноте. Где мрак, там всегда они. Вечно.

Домов обернулся на нее.

— Почему? — спросил он.

— Я не знаю, — просто ответила малышка.

И хоть Кири не могла объяснить, она верила. Верила так сильно, что ничто не могло ее убедить в обратном. Антон не знал, можно ли было это назвать «истинной» верой, то есть неколебимой, единственной, но то, что это было нечто нерушимое, понял. Однако он также считал, что ее доверчивость и наивность способны несколько изменить эти представления о демонах.

— Все потому, что кто-то рождает их опять, — сказал Тоша, нисколько не стыдясь своей лжи. — Но если мы уничтожим его, их больше не будет.

— Правда?

— Конечно. И я знаю кто это.

Карие глаза округлились.

— Поможешь мне?

Девочка кивнула.

— Славно, — Антон обнажил клыки. — А пока пошли купим тебе новую лампу.

Кири захлопала в ладоши. И они немедля покинули эту гостиницу, пахнущую пылью и сладким поздравительным тортом.

Ночь была непроглядно-черная даже несмотря на то, что одинокое око цвета желтка глядело на округу пристально и уныло. Звезды словно погрязли в небосклоне, не способные выкарабкаться, их свет погибал задолго до поверхности земли. В вязком, густом воздухе, который словно приглушал тихое урчание старенького мотора, ароматно и сладко пахло землей и травой. Сухой горячий асфальт тоже оставлял свой след в ноздрях, одновременно и приятный и неприятный. Ветерок, задувавший в открытое окно, шевелил и спутывал волосы, иногда вызывая щекоткой мурашки.

Где-то по выжженному цветочному ковру бродили влюбленные, где-то ласковые воды шептались о тайнах с рассыпчатым песком, где-то вьюга морозила экологов и ученых, где-то бухгалтера начисляли НДС, и продавцы нарезали сыр в почти прозрачные ломтики. Здесь же маленький автомобиль, полный смертельных флюидов, мчался по намеченному пути. Водитель, небрежно сжимавший руль одной рукой, глядел на округу скучающим взглядом, в котором все же теплилось нечто схожее даже не с предвкушением, а с вожделением. Однако это чувство было где-то так глубоко, что приметить искру в непроглядности глаз было делом непростым, тем более что весь внешний вид этого человека казался совершенно спокойным или расслабленным, может даже утомленным. Рядом с мужчиной сидела маленькая пассажирка. На ее коленях лежала шкатулка, а в руке горел фонарик в виде бежевого кролика с морковкой, у которого светилось все тело. Девочка следила взглядом за каждым столбом, что они проезжали, как будто считая их, иногда приоткрывая рот, словно желая что-то сказать, но всегда молчала. На заднем сиденье спала, свернувшись в клубочек, кошка, удобно пристроившись на кофте своего хозяина. Дорога была пустынна.

Домов то не думал ни о чем, то отчего-то вспоминал те годы, когда был юным беззаботным пареньком. Почему тогда все было намного проще? Почему тогда всего лишь делать так, как говорили, оказывалось легко? Куда делась его непринужденность? Почему с годами прежнее неведение выросло в не дающие покой вопросы? И почему, даже найдя на них ответы, он все еще мучился ими? Разве не должны были они рассеяться, разве не должны были испариться, также как и прошлое, что он не помнил? Неужели эти желания — знать, понимать, осознавать — это и была та самая мудрость, что обычно, говорят, приходит с возрастом. Или же это была самая обыкновенная банальная глупость, свойственная не созревшим еще молодцам? Он не знал.

Теперь он вообще понимал, что не знал ничего из того, что знать бы следовало. Теперь он понимал, что никогда не найдет того покоя, в котором так нуждался, потому что, чтобы получить его, нужно было обладать определенными душевными качествами, которых в нем, очевидно, не наблюдалось. И то иллюзорное спокойствие, что он создавал собой, взросшее на лени и нежелании ничего делать, на пофигизме и равнодушии к окружающим, определенно не считалось, хотя он так на него уповал. Почему? А этого он тоже не знал. Такая вот ерунда, но что вообще логичного мог родить воспаленный и утомленный мозг?