Горизонт в огне - Пьер Леметр

Гюстав в благодушном настроении проводил его до двери:

– Ну… по крайней мере, мы знаем, что вы любите машины.

– Это да…

– Я, как и вы, автомобили… И какая у вас машина мечты?

– Ну, знаете, я за рулем «Blue Train Special» сидел, так что…

Гюстав на секунду замер.

– Вы… но как… когда?

– В двадцать девятом. У меня был приятель в автомастерской. Он подкрашивал сколы, и нужно было доставить ее в Мант-Ла-Жоли, я и сел за руль…

Жубер был ошеломлен. В 1928 году «Бентли» выпустила модель шестицилиндрового автомобиля «Speed Six», на котором Барнато пустился наперегонки со скорым поездом Канны – Кале. Свое необыкновенное путешествие он завершил на четыре минуты раньше! В память о событии следующий шестицилиндровый «бентли» был назван «Blue Train Special» и выпущен… в единственном экземпляре. Никто доподлинно не знал, где он сейчас. С литражом двигателя в 6597 см3, достигая 180 лошадиных сил, это был легендарный автомобиль.

Подошел итальянский инженер:

– Нужно позвать следующего кандидата, господин Жубер, время не ждет…

Гюстав, почти дрожа, все же повернулся к Роберу:

– «Blue Train Special»… и как вам?

Робер открыл рот, подыскивая слова:

– Вы себе даже не представляете…

Вот так Робер не смог стать рабочим в мастерской «Французского Возрождения», но получил работу дворника.

Уже более двух месяцев Мадлен приходила к Дюпре, чтобы получить отчет о его расследовании. Он детально сообщал о людях, которых увидел и опросил, о местах, где побывал, о количестве часов, которое прождал, и денег, которые потратил. Мадлен раздражалась, но не чувствовала себя вправе прервать этого рабочего, как когда-то уполномоченного семейного банка, поэтому вечера длились долго, а кофе стыл в чашках.

Дюпре не только добился отличных результатов в отношении Леонс, он также был полностью осведомлен о действиях Шарля. Консьержка дома и секретарша дантиста были должным образом подкуплены, пристав парламента становился словоохотлив после второго бокала «Чинзано». Дюпре рассказал Мадлен о визите Альфонса Креман-Герена, ставшем полным фиаско. Он также посвятил безумно много времени Андре Делькуру, на этот раз безрезультатно. Тот ходил в редакцию, на ужины в город, не играл. Вернувшись домой, допоздна писал.

– И ничего нельзя сделать? – настаивала Мадлен.

Дюпре не хотел признаваться, но он опасался, что у этого человека трудно найти слабое место.

– И еще я не думаю, что он продажный, – добавил он, как будто у Мадлен есть средства, чтобы кого-либо подкупить. – Он не посещает специальные учреждения. Он не очень смотрит на женщин…

– Возможно, нужно искать в другом направлении.

Рискованная фраза, Мадлен покраснела. Дюпре достаточно дотошен и осторожен в сборе информации. Без сомнения, он знает, что Мадлен в прошлом была любовницей Андре, так что замечание приобретало налет интимного признания.

Дюпре скептически пожал плечами. Лицо Мадлен приобрело прежний цвет.

– Послушайте, господин Дюпре, я могу в…

– Он себя хлыстом бьет.

– Простите?

Дюпре заходил в его дом.

– Как вы туда попали?

– Я по профессии слесарь.

– А… и вы говорите, он…

– У него дома есть кнут, из колоний, экзотический предмет. Им часто пользуются.

Мадлен была захвачена врасплох, но не удивлена. Это в духе Андре. И если такая отдушина стала способом разрядки, способным успокоить страсти, то добраться до него будет трудно.

Тем не менее Мадлен не беспокоилась. Единственный волнующий ее вопрос – деньги. Тщательно сэкономленные средства быстро таяли. Этого должно хватить до декабря, если не возникнет неприятных сюрпризов. А потом…

О Леонс Дюпре, как обычно, говорил спокойно, долго и тщательно. После чего Мадлен встала. Дюпре сходил за пальто, протянул его, она оделась, повернулась к нему, они поцеловались, он отнес ее на кровать и трахал ее долго, спокойно и тщательно.

Поль понимал мать. Деньгам велся счет, жили скромно, поездка в Берлин была немыслимой. Но он тем больше хотел снова услышать Соланж на сольном концерте, чем меньше она их давала. «Твоя подруга очень устал, зайка, одни дни не подходят ей, другое концерты отминяет, ты знаеш, старая карга, эта твоя Соланж…»

Она любила жаловаться, и Поль ее жалел: «Вы правильно делаете, что отдыхаете. Вы и устали оттого, что хотели порадовать всех, петь везде, куда вас звали. Иногда отказываться – это не так уж и плохо».

Эта написанная машинально фраза стала крутиться в его голове. Что-то в нем зашевелилось, он не знал что.

Он начал понимать, когда газеты сообщили, что голландский коммунист по имени Ван дер Люббе накануне выборов, в ночь с 27 на 28 февраля, поджег берлинский рейхстаг. Поль увидел изображения этого здания в огне и прочитал мстительные заявления председателя рейхстага Германа Геринга о разработанном коммунистами обширном плане террористических действий.

Поль не очень понимал, что там происходит, но вполне можно было догадаться, что напряжение усиливается. За несколько дней до выборов социально-демократические издания были запрещены на две недели, двести человек были арестованы, статьи конституции, касающиеся индивидуальных свобод, временно утратили свою силу, тридцать тысяч наемников встали под флаг со свастикой, дабы поддерживать порядок в стране. Утром им выдавали повязку и заряженный пистолет, вечером им выплачивали по три марки. Тридцать тысяч человек собирались во Дворце спорта и слушали речи канцлера Гитлера о его расистской политике, очевидно, в той стороне Европы шли большие перемены.

Как ни странно, Поля поразили два незначительных события. В Берлине запретили театральную постановку и костюмированный бал, организованные голландским клубом. У него не получалось соотнести эти новости с воодушевленным тоном писем Соланж из Люцерна, где она отдыхала:

Она приложила к письму страницы из французских и иностранных газет, которые трубили о ее приезде в Германию осенью: «Галлинато споет для Гитлера», «Соланж Галлинато приедет чествовать немецкую музыку в Берлине»…

Поль опять погрузился в сомнения в середине марта, когда прочитал сообщение об указе рейха, разрешившем роспуск большого числа музыкальных ассоциаций, которым не посчастливилось угодить новому режиму. То, что в стране, известной своей любовью к музыке, эти движения подвергаются гонению, не укладывалось у него в голове.