Дождь в Париже - Роман Сенчин

«Но твои родители друг другу не надоели».

«Надоели. Они живут по инерции. Никаких общих интересов, никаких дел… Поели после работы и легли. А в выходные – по целым дням. Это не жизнь, понимаешь?»

Андрей дернул плечами так, чтоб было непонятно, то ли он понимает и соглашается, то ли понимает и досадует. Смотрел в сторону от жены, но взгляд не потуплял: виноватым себя ни в чем не чувствовал. Да и что это – быть виноватым перед девчонкой на пять лет младше…

«Правда понимаешь? – в голосе Женечки послышалась радость. – Если так, то немножко изменись по отношению ко мне. Ладно? И я меньше буду тебя дергать. Обещаю. И, пожалуйста, не встревай сильно в эту их церковь, ведь может так засосать. Ни во что не стоит сильно… Знать – одно, а быть частью – опасно».

«Разумно», – с некоторой иронией отозвался Андрей, обнял Женечку и почувствовал, как ее напряженное, почти каменное тело расслабляется под его руками.

* * *

Попытался встать со стула. Сразу повело, ноги согнулись в коленях, Топкин упал.

– Не упал, – заспорил зло, но бессильно, – не упал, а присел…

Посидел на полу, кое-как переместился на заду к кровати, вполз на нее, как парализованный.

Бормотал, пугаясь своего состояния:

– Надо выбираться… надо как-нибудь выбираться…

А Женечка продолжала быть рядом, в его объятиях. Живая, из косточек, мяса, покрытых гладкой теплой кожей.

Топкин залез рукой в штаны, потеребил там, между ног, но член не отозвался, был мягким и маленьким…

С того разговора и началось их расставание. Без скандалов, криков, выяснения отношений. Просто с каждым днем и каждой ночью они становились все более чужими.

Андрей реже ходил в церковь, а Женечка реже звала его куда-нибудь, почти прекратила приводить гостей. Андрей вечерами сидел перед телевизором, она же где-то с кем-то общалась. Возвращалась часов в десять-одиннадцать, и они, изможденные – он от пива и фильмов, она, скорее всего, от разговоров, – ложились спать. Секс случался нечасто, да и какой-то пресный, не приносящий настоящего кайфа.

Нельзя сказать, чтобы Андрей этим особенно тяготился: полуравнодушие жены было удобней ее постоянного внимания.

И в конце концов произошел разрыв. Он очень походил на разрыв с Ольгой. Сначала Женечка стала уезжать за Саяны, звала с собой и Андрея, но он отказывался:

«Что там делать?»

«Развеешься. Абакан – классный город. Живой. И Минусинск… Чего тут тухнуть?»

Помнится, Андрей усмехался:

«Ты ж фанатка Тувы. А теперь – тухнуть».

«Я же не насовсем».

А в итоге получилось, что насовсем… в сентябре двухтысячного… И так же, как в момент разрыва с Ольгой, телевизор рассказывал о важных событиях: версии причин гибели подлодки «Курск», бои в Чечне, взрывы в городах на Северном Кавказе… И тут Женечка по телефону заявляет, что полюбила другого и остается в Абакане.

«Кого полюбила?» – спросил Андрей, не удивившись, не испугавшись новости да и не особенно интересуясь, кого полюбила жена. Так спросил, автоматически как-то.

«Игоря… ты его знаешь… Чучалина».

«Да? – И тут прокололо, словно его предали. Скорее не Женечка, а Игорь. – Интересно… Но он же бездомный вроде. Жаловался».

«Так… Устроился, все нормально… Я потом приеду, вещи забрать, и заявление насчет развода».

«Как хочешь». – Андрей отключил телефон.

Несколько дней ожидал от себя переживаний, желания вернуть Женечку, ее тело, глаза, улыбку эту детски-восторженную, до ушей, и не дождался. Внутри была приятная опустошенность. Словно он эти два года напряженно работал, а теперь наступил отдых.

Ходил в салон, печатал фотки, равнодушно глядя на лица чужих людей, складывал в конверты. Пил чай, с ленцой и равнодушием болтал с приемщицами.

Бывал в церкви, слушал рассказы женщин и мужчин, снова тянул чаёк… По-хорошему утомленным приезжал домой. Спал без сновидений. Даже почти не выпивал.

Родители Женечки отнеслись к их разводу спокойно, будто знали наперед, что так будет. Когда Женечка забирала свои вещи, оказалось, что и забирать-то ей особенно нечего. Все уместилось в две сумки.

Напоследок она остановилась в дверях. Думала, видимо, что Андрей что-нибудь скажет, о чем-нибудь спросит. Он молчал. Потом хмыкнул пришедшему на ум каламбуру: «Покатилась от Топкина к Чучалину». Женечка попрощалась – «пока» – и вышла.

Развели их легко через положенный месяц. Больше он о ней ничего не слышал. Закончила ли институт, родила ли детей, прославился ли ее избранник или сдох в очередной съемной норе. Вообще, те два года отрезало, будто и не было… Только теперь, спустя четырнадцать лет, вдруг вспомнился этот кусок жизни под названием «Женечка», и захотелось узнать, увидеть, а может, и переиграть прошлое. Переформатировать.

Детская мысль, которая, правда, в детстве не возникала. Или старческая.

* * *

Четырнадцать лет. Четырнадцать лет прошло. И что вот так можно вспомнить из этих четырнадцати лет не головой, а сердцем? Душой.

Топкин напрягся и даже, казалось, протрезвел, открыл глаза широко, пристально смотрел на потолок, по которому плыли и плыли какие-то блики.

Нет, много было. Одно появление Даньки чего стоит. Всего остального стоит… Ожидание рождения, жена в фойе роддома, этот сверточек с синей лентой, который ему осторожно передают…

Сначала Андрей боялся, что ребенок будет ему неприятен – читал об этом у многих писателей, видел в кино, – скоро надоест, но ничего такого не произошло. Стойко менял памперсы, мыл попку под краном, смело купал; сын оказался совсем не куклой, он развивался, почти каждый день чем-нибудь удивлял.

С одним только Данькой связано столько, что хватит воспоминаний на годы… И до сына было… Как с третьей женой познакомился, их спокойные, но надежные отношения. Как Андрей включился в почти крестьянский труд ее семьи: вскапывал огород, рвал сорняки, чистил кроличьи клетки и свинарники, ездил по грибы, ягоды, тянул бредень в холодной воде, чтоб семья была с рыбой; как бил колотушкой кедры, а потом собирал упавшие шишки, как сдирал проволочной дугой заледеневшую облепиху с кустов…

Но это всё другие воспоминания, это воспоминания взрослого человека. Молодость закончилась, когда исчезла Женечка. Перестала его тормошить. Он хотел этого, а теперь, спустя четырнадцать лет, готов был выть по тому времени на кровати в отельчике у подножия Монмартра.

– Хе-хе, – скривился, – смешно.

Но было не смешно. Топкин сейчас будто кружил вокруг черного пятна, непроглядной ямы, в которую провалились четырнадцать лет его жизни, и пытался что-то стоящее оттуда достать, что-то теплое, хорошее воскресить в памяти…

После расставания с Женечкой год или даже больше отдыхал. Дремал. Работа, квартира, иногда – вечера в церкви, раз в два-три месяца – участие в раздаче еды, одежды в бедных районах. Приятели, одноклассники, с которыми за время с Женечкой он и так почти не встречался, забылись совсем, женщин не хотелось. Если желание донимало, он открывал порносайт и наблюдал, как сексом занимаются другие. Он помнил все ощущения близости с женщиной, поэтому быстро и без усилий входил в состояние участия в совокуплении. Испытывал удовольствие, порой, кажется, большее, чем от реального: вот только что была горячая, сочная, упругая рядом и исчезла после выплеска семени в салфетку. И не надо вести лишние разговоры, пристраиваться к ее жизни, спорить, уступать. Спокойно засыпаешь, погасив компьютер.