Чужое лицо - Эдуард Тополь

Теперь весь генеральский наряд Ставинского висел прямо в палате, на дверном крючке, на деревянных плечиках, и Ставинский искоса взглядывал на него. Он понимал, что вовсе не только за проект «ЭММА» получил эти генеральские погоны. Завтра, после заседания Военно-промышленной комиссии ЦК, его будет встречать у Генштаба дочка маршала Опаркова, бывшая жена полковника Юрышева Галя. Юрышев сказал тогда в купе, что выгнал ее из дому за то, что она шлюха. Как же быть? Как же ему вести себя с ней? Проще всего продолжать за Юрышева изображать оскорбленного супруга, но тогда он лишится покровительства ее папаши…

И ночью ему опять приснился Юрышев – Юрышев в постели с Вирджинией. Ставинский никак не мог понять во сне: узнала Вирджиния, что это Юрышев с ней, а не Ставинский?

А потом на месте Юрышева вдруг оказался этот гэбэшный майор Незначный, он насиловал Вирджинию.

Ставинский проснулся весь в холодном поту. «Два покойника, – подумал он, – два покойника во сне – к добру ли это?»

Он встал. Кое-как умылся в умывальнике и надел генеральский мундир.

И еще один человек проснулся в это утро задолго до рассвета – жена Юрышева Галина. В 37 лет потерять в один день сына, мужа и годами налаженную беззаботную жизнь за спиной мужа и отца – несколько месяцев назад это было для нее оглушительным ударом. Хотя отец и не знал истинной причины ее разрыва с Юрышевым, но почему-то сразу обвинил в этом разрыве дочку. Может быть, потому, что действительно любил Юрышева как сына и всегда подчеркивал, что продвигает его по службе вовсе не из-за родственных отношений, а потому, что Юрышев действительно талантлив. И поскольку они годами ежедневно общались на службе, у ее отца и Юрышева сложились особые мужские отношения, чисто мужская дружба.

Смерть внука и разрыв Юрышева с женой нарушили эту дружбу, и отец винил в этом только дочь. Да и Галина винила только себя – кого же еще? Она любила Юрышева, а случайные посторонние романы вовсе не мешали этому, скорей наоборот: после разрыва с очередным молоденьким любовником-студентом или аспирантом Библиотечного института, где Галина преподавала французский язык (как и подавляющее большинство дочек московской партийной и военной элиты, Галя Опаркова окончила в свое время Институт иностранных языков), – так вот, после очередного краткосрочного романа на стороне Галина всегда возвращалась к мужу, наполненная новым благодарным чувством любви к нему, к сыну, к своей семье. Разве можно было сравнить этого талантливого, спокойного, любящего ее мужчину – полковника, охотника и отца – с каким-нибудь двадцатилетним студентом?!

Занятый своей работой и постоянными командировками, Юрышев никогда не замечал ее отходов и возвратов, и Галину мало тяготили ее измены мужу – какой женщине в бальзаковском возрасте не льстит внимание молодых мужчин, пугливые, обморочные от влюбленности глаза, дрожь и пунцовые пятна смущения очередного воздыхателя? Ведь жизнь проходит, еще несколько лет, и – все, ей будет сорок. Эта цифра пугала ее, и каждым новым двадцатилетним любовником она как бы спорила с этой цифрой – нет! еще не сорок! и даже не тридцать! Да ей никто и не давал больше тридцати – худенькая, стройная блондинка, большие зеленые глаза на чуть удлиненном лице с крупными чувственными губами, небольшая, но высокая, двумя упругими кулачками грудь и стройные ноги – многие восемнадцатилетние студентки завидовали ее фигуре, и уж почти все – ее импортным, из валютного магазина «Березка» и сотой (правительственной) секции ГУМа нарядам – дубленкам, шубам, кофтам, платьям, сапожкам, ее французским духам и, конечно, ее собственной автомашине «Лада». Красивая, модно одетая женщина за рулем собственной машины в Москве – это примерно то же самое, что Анук Эме на Елисейских полях или Лайза Миннелли на Мэдисон-авеню.

Так, не без оснований, считала сама Галина, не подозревая, что всех ее поклонников-студентов влекла к ней, помимо ее женских достоинств, твердая уверенность в том, что уж она-то, учительница французского языка, знает о сексе куда больше, чем любая русская, знает нечто французское. И юношеское, типично русское стремление отведать «секс по-французски» заставляло ее поклонников проявлять такое упорство, демонстрировать такую романтическую влюбленность, против которой трудно устоять даже твердокаменной пуританке.

А когда она уступала, когда ее голубенькая «Лада» томилась на какой-нибудь окраинной московской улице возле очередной квартиры, одолженной новым поклонником на несколько часов у приятеля, или дожидалась хозяйку на Минском шоссе, на опушке березового леса, там – в квартире или на лесной поляне – происходило нечто абсолютно не похожее на ее умеренные постельные игры с мужем. Ни один ее пылкий любовник не удовлетворялся простым, «нормальным» сексом. Каждый – в меру своего представления о французских изысках – выдумывал нечто особенное, экстравагантное, какие-то дикие позы и выкрутасы, и практически не она учила и развращала их, а они – ее. И при этом принимала их жеребиный темперамент за пылкую влюбленность.

Именно в один из таких моментов «французского секса» и застал ее 28 июня сын Виктор, вернувшийся из летнего лагеря на день раньше срока. И все рухнуло, погибло, исчезло – сын, муж и даже отец. И разом пропали все поклонники – может быть, потому, что уже не было на ее лице того соблазнительного выражения успеха, полета, легкости жизни и женской тайны, а появилось стандартно-советское выражение угнетенности, подавленности…

И хотя после разрыва с мужем она переселилась к отцу, в один из правительственных домов на Фрунзенской набережной, в богатую многокомнатную маршальскую квартиру, где приходящая домработница тетя Клава вообще избавила ее от домашней работы, жизнь ее в эти месяцы стала пуста, отец с ней почти не разговаривал, даже избегал ее, оставаясь в своем Генштабе дольше обычного (может быть, и ненарочно – в Польше творилось черт-те что и в Афганистане не ладилось, а ведь именно он, Опарков, и еще несколько маршалов гарантировали Брежневу и Устинову, что справятся с Афганистаном за какие-нибудь две-три недели), но, так или иначе, Галина вдруг оказалась одна, наедине со своими 37-годами, никому не нужным французским языком и уже малопривлекательной «Ладой».

Она пробовала пить, пробовала закрутить себя каким-нибудь новым романом – пустой номер, не было внутреннего полета, настроя, легкости. Юрышев! Именно сейчас, в этой беде ей нужен был только такой мужчина, как он, – спокойный, уверенный в себе, сильный, способный прикрыть от любой невзгоды. Но нет таких, а если и есть, то давно расхватаны другими бабами, и не оторвешь, не отобьешь, как нельзя было отбить от нее самого Юрышева все семнадцать лет их супружеской жизни. А ведь покушались – она это хорошо знала. Когда отец сказал ей, что Юрышев спьяну спрыгнул с поезда, разбился и потерял память – робкая надежда шевельнулась в ней: а вдруг он забыл и тот день – 28 июня. Она бросилась к врачам-психиатрам. Осторожно, исподволь выясняла у них – может ли к нему вернуться память вообще и как долго могут быть провалы в памяти на какие-то конкретные вещи, события, потрясения. Оказалось, что все эти ученые спецы, корчащие из себя светил медицины, ничего толком не знают, ничего гарантировать не могут; кроме того, что при ретроградной амнезии возвращение памяти не регулируется, а происходит само по себе в течение недель, месяцев или даже лет или не происходит вообще. Это и давало ей надежду, и тут же отнимало ее. Иногда ей казалось, что стоит Юрышеву увидеть ее, и он тут же все вспомнит – сына, тот роковой летний день и ее признание, которое она написала тогда сама, своей рукой под дулом его пистолета. И она оттягивала момент этой встречи с Юрышевым, она обрадовалась, когда отец сказал, что ей не нужно навещать Юрышева в госпитале. Но вот пришел этот день – Юрышев выходит сегодня из госпиталя, в 12.00 какое-то заседание в Морском институте, а потом…