Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Его внимание привлекла одна девушка. Эта стройная особа покачивалась на бесконечно длинных ногах, напоминая раненую птицу. Сначала она потеряла босоножку на переходе, потом чуть не опрокинула временный дорожный знак, к которому прислонилась, чтобы поправить ремешок. Наклонившись погладить пса, вывалила наружу содержимое своей сумочки, а затем, наконец устроившись на последнем свободном месте на открытой террасе, умудрилась опрокинуть графин с водой на соседнем столе.

Виктору все это показалось бы смешным, если бы она с первого взгляда чем-то не поразила его. Можно было подумать, что ее прекрасное тело ей мешает: как будто ей очень неудобно быть такой высокой, ни дать ни взять маленькая девочка, выросшая за одну ночь. Даже когда она сидела, ей не хватало устойчивости: голова у нее склонялась, ноги путались, тело кособочилось; и вдруг она в один миг расцвела: все эти недостатки и странности чудесным образом обрамляли ее благородное, тонкое, умное лицо. Вся эта борьба с силой земного тяготения придавала волшебное очарование ее хрупкой шее и мягкой посадке головы. Виктору показалось, что перед ним греческая богиня, отринувшая неподвижность мрамора ради приключений в человеческом мире.

Он улыбнулся ей. Она сперва улыбнулась в ответ, потом неуверенно порылась в сумке, вытащила записную книжку, пару шарфиков, глазные капли, помаду, бумажные платочки и, наконец, то, что она на самом деле искала, — очки, которые и водрузила на нос. После этого она снова взглянула на Виктора, который опять ей улыбнулся, и убедилась, что она его не знает, и тем не менее послала ему дружелюбную улыбку.

Виктор припомнил события минувшей ночи.

«Только не начинай снова!»

Он подумал о своем скором отъезде.

«И особенно с ней! Похоже, это хорошая девушка».

Он быстро положил на столик купюру и покинул террасу, помахав рукой неловкой девушке.

Вернувшись на площадь Ареццо, он позвонил в дверь к дяде.

— Это же наш Виктор! — воскликнула Жозефина, раскрывая ему объятия.

Он с чистым сердцем обнял тетю, в которой души не чаял. Он бывал в их доме с раннего детства и привык относиться к ней как к подруге, а не как к старшей родственнице. Она держалась с ним не по-матерински, наоборот, частенько дурачилась, точно была моложе его, и просто нежно его любила, без громких слов и неожиданных разочарований. Рядом с ней жизнь представлялась ему почти прекрасной.

— Дядюшка ждет тебя в кабинете. — Едва договорив эту фразу, она рассмеялась. — Мне так нравится называть Батиста «дядюшкой». Можно подумать, что я сменила мужа и живу с каким-то пожилым бароном! Вот смешно!

— Как дела, Жозефина?

— Хороший вопрос. Спасибо, что спросил. Я смогу тебе на него ответить через несколько дней.

— Что-то случилось?

— Я тебе расскажу, когда все выяснится. — Она потрепала его по щеке. — И когда у тебя будет не такой мрачный вид, а пока, похоже, ты озабочен своими делами.

И с этими словами она проводила его к Батисту, а сама, напевая, ушла в другую комнату.

Батист прижал Виктора к груди.

Пока длилось это объятие, Виктор испугался, что у него не хватит смелости уехать отсюда. Батист ведь единственный человек на земле, который ему помогает. Зачем отдаляться от него? Зачем тревожить его и разочаровывать?

Они сели, обменялись обычными приветствиями, потом Виктор достал из кармана открытку:

— Смотри, мне отец написал. Он теперь в Южной Африке.

Лицо Батиста помрачнело.

— Правда? Уже уехал из Австралии?

— Он говорит, что у Австралии нет будущего, а все важное сейчас происходит в Южной Африке.

— Да, эти речи я уже слышал.

Батист не стал развивать эту тему. Виктор тоже.

Когда мама Виктора, сестра Батиста, умерла, Виктору было всего семь лет. Он не знал своего отца, который оставил мать еще до его рождения. Тем не менее его родитель не позволил Батисту и Жозефине взять Виктора к себе, а признал отцовство и забрал мальчика. Он вместе с отцом участвовал во множестве невероятных приключений, которые всегда заканчивались неприятностями. Сколько раз он рассказывал сыну, что вот-вот заработает кучу денег, что он знает волшебный способ. Но реальность почему-то отказывалась подчиняться его мечтаниям, и он едва сводил концы с концами. Его отец, считавший себя свободным, бесстрашным и неутомимым путешественником, на деле был просто неудачником, который торопился расстаться с местом, где потерпел очередной крах.

Виктор быстро осознал, что оказался рядом с довольно беспомощным взрослым. Также он заметил, что, когда дела у отца заходили в тупик, их частенько спасал чек, вовремя и без лишних слов присланный Батистом.

В пятнадцать лет Виктор потребовал, чтобы отец отдал его в пансион. Тот был даже рад отделаться от оценивающего взгляда сына, хотя и раскритиковал его решение, а сам продолжал мечтать о том, как сколотит себе состояние в далеких краях: он выращивал цыплят в Таиланде, торговал недвижимостью в Греции, устраивал сафари на Мадагаскаре, подрабатывал смотрителем пляжа на острове Реюньон, искал золото в Патагонии, а в Австралии пытался наладить экспорт бифштексов из кенгуру.

Виктор помахал в воздухе отцовским посланием:

— Его носит по свету, как эту открытку.

Батист склонился к Виктору и спросил:

— Почему ты хочешь уехать?

Виктор не ответил.

Батист выдержал паузу, дожидаясь, когда Виктор сам прервет молчание.

— Пожалуйста, Батист, не проси меня ничего объяснять.

— Ты не обязан ничего объяснять мне, но хорошо бы ты понимал это сам.

Виктор нахмурился.

А Батист спокойно продолжал:

— Мне бы хотелось точно знать, что ты себя не обманываешь.

— Мне тоже, — внезапно растрогавшись, пробормотал Виктор.

— Тебе тоже — что? Послушай, это же просто бегство!

— Да нет.

— Ты просто бежишь от трудностей.

— Да нет, — повторил Виктор, хотя уже и не так уверенно.

— Убегаешь, как твой отец!

Виктор гневно вскинул голову. Он никому не позволит сравнивать себя с этим болваном. Никогда!

Он прошелся по комнате, чтобы не так злиться, потом, все еще бледный от гнева, обернулся к дяде:

— Батист, ну ты же знаешь! Ты-то знаешь, отчего мне так сложно жить.

— Знаю. Может, сходишь к психологу?

— Да я и так хожу. Без этого мне никак.

— И что?

— Ничего, говорю ему, что у меня все в порядке.

— Но почему?

— Да потому, что никто не может меня понять.

— А сам-то ты себя понимаешь?