НАТАН. Расследование в шести картинах - Артур Петрович Соломонов

случаи науке неизвестны. Вы сами знаете, что это происходит от нефизического соприкосновения с Натаном, и то ли еще будет. Впереди же суд…

Ах, да…

Суд…

Интеллектуальное дитя

Всеобщее озлобление ураганными волнами накатывало на Эйпельбаума: у стен тюрьмы собирались митинги и пикеты. Демонстранты требовали ужесточения содержания и, по возможности, пыток. Мнение народа сформулировал для журналистов ГЛАИСТа бородатый, добросердечный, но глубоко оскорбленный мужичок: «Ради такого случая требуем введения смертной казни!»

Натан и Тугрик сидели, прижавшись друг к другу и прислушиваясь к раскатам народного гнева. По ночам гнев усиливался.

— Просто музыка, Нати. Это и есть признание.

— Когда я стал им всем врагом? Что я такого написал, кроме правды?

— Ты интеллектуал и дитя, Нати, и в этом твое очарование! Интеллектуальное дитя, если точнее.

— А ты енот-умник.

— Какие обиды между нами? — вскричал енот. — А знаешь, почему я тобой особенно горжусь? Ты ведь пугливое создание. Не спорь. Пугливое. Дай обниму! Черных котов опасаешься? — енот загнул пальчик. — Конфликтов — любых! — боишься? — Второй пальчик загнут. — Хотел бы жить, ни с кем не споря и не ссорясь, просто принимая почести и награды? Ой как хотел бы, Нати! Но когда до принципов доходит, тут и настигает тебя бесстрашие, тут ты начинаешь действовать во вред себе и на пользу истине! Так что, пиши, Нати. Пиши, что Бог на душу положит, и не спорь с судьбою и енотом.

* * *

Натан не спорил и продолжал писать, являя изумленной и оскорбленной России синтез художественности и правды. Отважный творческий путь привел его к единственно возможному результату: на заключенного Эйпельбаума было заведено шесть уголовных дел.

Вот что писала «Российская газета», главное печатное подразделение ГЛАИСТа: «В сборнике рассказов „Из глубины“ Н. Эйпельбаум оскорбил всех. Он опорочил церковь, покусился на историческую память, унизил власть имущих, лягнул патриотов, оплевал войну, прошлую и будущую, осмеял наших дипломатов, и далее — по всему почтенному общественному спектру! Какое счастье, что никто из нас не прочел этих „произведений“! Эти „книги“ были арестованы на складах, а следом за ними арестовали всех, от корректоров до наборщиков — по всему презренному издательскому спектру».

Завели уголовное дело и на Тугрика, поскольку было установлено, что именно он с помощью высокочастотного хвоста передавал произведения Эйпельбаума для публикаций.

В ночь со среды на четверг Натану объявили, что суд состоится завтра. Приползший в камеру товарища по холодному каменному тоннелю енот застал Натана в настроении торжественном. Тугрик был потрясен окончательным преображением Эйпельбаума в русского писателя: оно началось, когда Натан принялся жечь глаголом отечественные сердца, и в ночь перед судом завершилось.

— Воображаю, какой поднимется вой, когда они тебя увидят, Нати! Ух, воображаю! Можно, я тебе бороду расчешу?

И енот коготками принялся расчесывать окладистую бороду Эйпельбаума, которая стала бурно расти, едва лишь Натан взялся за перо.

Как выпускник Сорбонны заявляю

В пятницу, когда часы на здании Мосгорсуда пробили двенадцать и светлый апрельский полдень вступил в свои права, на суд прибыл автозак с заключенными Натаном Эйпельбаумом и енотом Тугриком.

Толпы обиженных взвыли от нового оскорбления, которое нанес им Эйпельбаум: он стал кощунственно похож на Льва Толстого. Возмущенные приставы ринулись отрывать ему бороду, но усилия были тщетны: борода действительно принадлежала Эйпельбауму. Изменилась даже форма носа Натана: теперь это был самый настоящий, толстовский, мясистый и грубый, почти крестьянский нос, абсолютно идентичный тому, что когда-то украшал лицо великого романиста. Наличествовали также ветвистые седые брови писателя-пророка. Знаменитая толстовская крестьянская рубаха приросла к телу Натана: сорвать ее не получилось, как ни старались приставы.

Собравшаяся у входа пресса негодовала. (За день до суда журналисты сделали официальное заявление: они наконец-то поняли, что имел в виду Эйпельбаум, когда на площади требовал «предъявить языки» и признал их «неутомимыми, готовыми к работе». Журналисты, как следовало из заявления, тогда решили, что «новый начальник имеет в виду ласки чувствительных мест руководства. А это, оказывается, была оскорбительная для нашей профессии метафора, смысл которой мы осознали только после заключения Эйпельбаума под стражу»).

Увидев кощунственно преобразившегося Натана, журналисты ринулись помогать судебным приставам. Негодующий Арсений отдавал своим сотрудникам приказы: «Один снимает на камеру, остальные снимают одежду с гада! Вышелушим подонка из толстовской кожуры!» Сам Арсений принялся разоблачать лицо Эйпельбаума: пока приставы и журналисты тянули подсудимого за бороду, он ухватился за обновленный Натанов нос, поскольку был убежден, что под ним затаился прежний нос Эйпельбаума. Надежды Арсения не оправдались: нос был в единственном экземпляре и упорно держался на лице подсудимого.

Вышелушить Натана из Толстого не удалось никому…

Оскорбленная публика ахнула и приподнялась, когда, величественно пыхтя, опираясь на посох и сурово глядя из-под густых толстовских бровей, в зал вошел подсудимый Эйпельбаум. Трое экзальтированных мужчин порвали на себе рубахи и принялись в отчаянии рвать волосы на себе и соседях. Поднялся стон и плач; люди, лишающиеся волос, клялись, что никогда не простят Эйпельбауму надругательства над святынями русской культуры.

Щегольски одетый прокурор, молодой, но уже облысевший, с хищной радостью наблюдал за беснованием толпы. Когда Натан что-то чуть слышно прошептал, прокурор поднял руку, и беснование прекратилось: гособвинитель был великим укротителем общественных бурь.

— Слышали, что пробормотал подсудимый? «Прости их, ибо не ведают, что творят»! Знаете, откуда цитата? Понимаете, кем он себя возомнил? — прокурор опустил руку, дав отмашку новой буре. Страстные любители судопроизводства — хранители русской культуры и православия — завопили от сильнейшей душевной боли. Новая травма оказалась более жгучей, чем предшествующие: хранители кричали, что не позволят очернять великого писателя и великую церковь.

На заседании присутствовал филолог-аспирант, вызванный в качестве эксперта: лишь ему было позволено прочесть запрещенные произведения Эйпельбаума. Все остальные, здесь присутствующие, оскорбились в пересказе. Поднявшись с места, аспирант-эксперт обратился к возмущенным хранителям: «Должен заметить: у Льва Николаевича Толстого был конфликт с церковью. Потому нельзя одновременно защищать