НАТАН. Расследование в шести картинах - Артур Петрович Соломонов

от Эйпельбаума и церковь, и Толстого. Это будет нарушением как обычной логики, так и логики истории».

Увы, это были последние слова эксперта на суде. Прокурор приподнял черную папку и прихлопнул ей невидимую муху. Похоже, это был тайный сигнал, поскольку сразу после этого один из хранителей запустил в аспиранта пресс-папье. Молодой эксперт схватился за левый висок, зашатался и рухнул. Он был субтилен, потому произвел грохот не сильнее, чем если бы на пол упала вешалка.

Сумрачный судебный пристав и насупленный врач неспешно приблизились к аспиранту, чтобы оценить, каковы его шансы на продолжение участия как в заседании, так и в жизни. Результат врачебной оценки был неутешителен, и эксперта увезли на скорой, которая, увы, ехала в больницу чрезвычайно медленно.

С прискорбным молчанием наблюдал Эйпельбаум за исключением эксперта из процесса.

Прокурор потребовал занести в протокол заседания «создание провокационного образа, приведшее к членовредительству». Судья — молодая сероглазая блондинка с тонким, мастерски нанесенным слоем макияжа на капризном личике — выразила согласие. Прокурор благодарно улыбнулся и послал судье сообщение: первым делом Богородицу, вторым — бьющееся, пронзенное стрелой сердце. Жрица Фемиды благосклонно приняла оба месседжа и отправила их в папку «удаленные», где хранились анонимные приказы от начальства и лирические послания вроде только что полученного.

Три часа прокурор зачитывал и перечислял, сокрушался и удивлялся: «Как один человек мог совершить столько преступлений? Как личность, уже заключенная в тюрьму, уже отбывающая наказание, ухитрилась многократно нарушить Уголовный Кодекс? Не покидая камеры, господа! Что же произойдет, если мы позволим Эйпельбауму выйти на свободу?» — приятным баритоном негодовал прокурор, пытаясь повернуться к миловидной судье в профиль (обвинитель знал, что его фас не столь привлекателен). Не меняя выгодной визуальной позиции, прокурор предоставил слово подсудимому.

Натан оглядел журналистов ГЛАИСТа, своих бывших подчиненных, которых совсем недавно на площади у Останкинской башни он трепал по щечкам и гладил по головкам. Теперь эти воспоминания были для инфовоинов оскорбительны: ведь тогда они не знали, что подставляли свои щечки и головки под предательскую руку. Глаза журналистов горели огнем мести.

— В одном из своих произведений я назвал происходящее в таких залах «комедией суда», — произнес Натан голосом негромким и внушительным. — Именно ее вы и разыгрываете, господа комедианты. Знаете, о чем я думаю сейчас? Чего во мне больше: презрения или жалости к вам?

Присяжные, чьи умственные взоры блуждали в неведомых юридических далях, посмотрели на Эйпельбаума с гневом и пристрастием.

— Вы такие же жертвы, как я, просто вам удалось заглушить совесть. Потому я бы хотел обратиться к первому лицу государства. Ваши советники говорят вам, что нашему народу как было свойственно когда-то православие и самодержавие, так оно свойственно ему и теперь и будет свойственно до конца дней. И потому для блага народа надо во что бы то ни стало поддерживать эти две связанные между собой формы: религиозного верования и политического устройства. Но ведь это двойная неправда! Во-первых…

Судья так опешила, что только на словах «двойная неправда» очнулась и категорически запретила подсудимому упоминать первое лицо. И посоветовала не обращаться к ней и к присяжным в уничижительном тоне, вскользь напомнив Натану, что от них зависит его судьба. Эйпельбаум бросил на нее из-под могучих бровей лукавый и сострадательный взгляд; и на судебную арену вновь вышел прокурор, и тут же впал в ярость — то ли демонстративную, то ли искреннюю: он сам уже давно в этом не разбирался.

— Подсудимый демонстрирует упорство в преступлениях, а не раскаяние! — уши прокурора покраснели от гнева. — Ко всем правонарушениям он добавил оскорбление суда!

— Блестящая линия защиты, — иронически заметила хорошенькая судья и так обольстительно закатила глазки, что по телу прокурора прошла судорога восхитительных предчувствий. — А кстати, — погрозила она коротеньким пальчиком прокурору, — где адвокат подсудимого?

— Он выбрал своим защитником енота. Без вашей санкции я не решился вызывать в зал суда животное, пусть даже говорящее.

— Кого-кого подсудимый выбрал защитником? — судья изогнула брови изящной дугой.

Прокурор подтвердил, что судья не ослышалась. Подошел и шепотом напомнил судье, что это тот самый енот, который баламутил народ, будучи медиа- и политической звездой.

— У вашего енота, — сомкнув брови, обратилась судья к Натану, — есть юридическое образование?

Натан не проявил никакого интереса к вопросу судьи. Она дважды окликнула его, пробормотала, глядя в пол: «беспредел какой-то», и обратилась к прокурору — есть ли у зверя диплом юриста и состоит ли он в адвокатской коллегии?

Обвинитель, радуясь возможности снова приблизиться к судье, поднес ей диплом об образовании Тугрика.

— Надо же, — недоверчиво сморщила лобик судья. — Действительно Сорбонна?

Прокурор с веселым недоумением пожал плечами: «Да хоть Гомельский техникум, какая разница?» Соблазнительный судейский пальчик снова погрозил прокурору, и тот, слегка смутившись, напомнил, что Тугрик проходит обвиняемым по «делу Эйпельбаума», что, возможно также является препятствием для участия в процессе? Судья брезгливо махнула ручкой и дала согласие на участие енота в процессе.

Два пристава внесли клетку с Тугриком: он был в лиловом, очень ему идущем деловом костюме, в очках с серебристой оправой и наручниках. Клетку поставили между судьей и прокурором. Судья перевела взгляд с Натана-Толстого на енота-адвоката, вздохнула и вынесла вердикт: «Цирк!» Она устало приказала приставам снять наручники с енота и не без удовольствия принялась разглядывать свои перламутровые ноготки.

Тугрик стал разминать лапки, бормоча:

— Наши пальчики писали, наши пальчики устали, мы немножко отдохнем и опять писать начнем. Да, господин великий писатель? — обратился енот к Натану. Тот поприветствовал Тугрика поднятием посоха.

— Кстати! Откуда у подсудимого палка? — нахмурилась судья.

— Говорит, что без нее ходить не может, — произнес прокурор тоном, которым повторяют отъявленную ложь.

Судья покачала головой, прокурор шевельнул мизинцем, и посох у Натана конфисковали. За это время с енотом произошли метаморфозы: черным цветом засверкала на нем судейская мантия, а на голове возник парик. Судья надменно молчала, хотя причины для возмущения были: Тугрик теперь полностью повторял ее внешний облик (даже цвет его парика совпадал с цветом ее волос).

Деловито откашлявшись, енот приступил к защите Натана.