Семя желания - Энтони Берджесс

– Ты пой, труба, над жатвой смерти обильной![39] – бестактно процитировал он своему взводу.

– В вас, похоже, довольно сильна жажда смерти, – сказал, чистя свой пистолет, Тристрам.

– А? Что? – Мистер Доллимор оторвался от своего указателя первых строчек. – Мы уцелеем. Бош свое получит.

– Босх? Бош?

– Враг. Другое название врага. В ходе офицерской подготовки, – сообщил мистер Доллимор, – нам каждый вечер показывали кино. Там всегда были боши. Нет, вру. Иногда фрицы. А иногда гансы.

– Понимаю. А еще у вас были занятия военной поэзией?

– По утрам в воскресенье. После ланча. Капитан Оден-Ишервуд говорил, это ради поддержания боевого духа. Мой любимый предмет.

– Понятно.

Холодный сухой день с пыльным ветром. Колючая проволока под током, таблички Военного министерства, выщербленная с виду снарядами земля за периметром, столь же гнетущая, как раздраженный Атлантический океан вокруг Б-6. Несмолкающие отдаленные грохот и взрывы (круглосуточное представление – вероятно, младшие капралы в три смены дежурят у граммофона), но никакого огня в небе. В полдень дряхлый самолет (ремни, распорки, открытая кабина и машущий рукой авиатор в круглых очках), подергиваясь, поднялся над лагерем и так же рывками отбыл.

– Один из наших, – сказал своему взводу мистер Доллимор. – Доблестные королевские ВВС.

Ланч из консервов с овощным дегидратом, пара часов на койках, ужин из рыбной пасты с «Порционным фруктовым пирогом Арбакла»[40]. Потом, когда солнце обломком кораблекрушения повалилось к морю (небесная сковорода битых яиц), наступил черед выдачи со склада квартирмейстера боеприпасов и провианта – по банке консервов и по серой буханке кукурузного хлеба на человека. Наклейка на консервной банке была китайская, а ключевые слова на ней:

Тристрам на это усмехнулся: каждый дурак сумеет распознать галочку второго слова (выходит, на взгляд китайцев, суть человека в раздвоенности?), если сестра у него работает в Китае. Кстати, а что с ней сталось? И что с братом в Америке? За одиннадцать месяцев он получил одно письмо, только одно, от единственного дорогого ему человека, но этот человек был самым дорогим. Он похлопал по нагрудному карману, где оно было спрятано. «Шо Жень», да? Латинизированный перевод ясно читался внизу наклейки: хорошо выдержанный, мягкий, должным образом приготовленный человек.

Сгустились сумерки, и строевым шагом часть вышла на построение: фляги для воды наполнены, штыки примкнуты, железные каски укрыты кожухами. Парад принимал мистер Солтер из чужого батальона, недавно повышенный в звании до капитана, чего он очень стеснялся. Судя по всему, его снабдили инструкциями, и он читал их с листка, который держал перед собой. Разводящие отсутствовали. Срываясь иногда на писк, капитан Солтер приказал выступить с правой ноги по трое, и, трогаясь с места, Тристрам впервые задумался над таким анахронизмом. Могли бы и в колонну «по четверо» в этой прототипной войне выстраивать… Но суть современной войны, похоже, составляла эклектичная простота: давайте не ударяться в педантство.

Чеканя шаг, часть покинула лагерь. Никто не помахал им на прощание, кроме часового, который по уставу должен был отдать честь винтовкой. Колонна свернула налево и через четверть мили пошла вольно. Однако никто не запевал. Примкнутые штыки походили на Бирнамский лес из шипов[41]. В промежутках между та-та-уханьем и буханьем (теперь они звучали реже – вероятно потому, что прежнюю треснувшую пластинку выкинули) слышался плеск воды во флягах. Внезапные вспышки света выхватывали холодные и угрюмые черные силуэты мертвых картонных деревьев по обеим сторонам дороги.

Они прошли через деревушку (опять декорация, на сей раз беспорядочные готичные развалины) и в нескольких сотнях ярдов за ней получили приказ остановиться.

– Сейчас будете справлять малую нужду, – приказал капитан Солтер. – Разойтись!

Они разошлись: те, кто был поглупее, вскоре уяснили, к чему столько лишних слов, и на дороге стало уютно от теплого шипения струй. Потом колонна снова построилась.

– Теперь мы совсем близко к линии фронта, – сказал капитал Солтер, – и можем попасть под вражеский артобстрел.

«Ерунда», – подумал Тристрам.

– В колонну по одному стройся! Шагом марш по левой обочине!

С tre corde до una corda[42] – как пометка в нотной партитуре, чтобы рояль звучал тише. Колонна истончилась в единственную длинную струну, и марш возобновился. Еще милю спустя слева от дороги потянулись развалины загородной усадьбы. Во время очередной вспышки капитан Солтер справился со своим листком, словно проверяя, тот ли это номер. Как будто удовлетворившись, он храбро подошел к входной двери. Длинная колонна потянулась следом. Тристрам с интересом обнаружил, что они, оказывается, вошли в траншею.

– Странный какой-то дом, – проворчал кто-то, будто полагал, что их пригласили сюда ужинать.

Но и «дом» был лишь очередной декорацией. Тристрам повел по земле взводным фонариком: рытвины, спутанные провода, внезапное бегство мелкого зверька с длинным хвостом – и тут же услышал:

– Погасить чертов свет!

Он подчинился, слишком уж властно звучал голос. Предостережения передавались по бесконечной цепочке: «Яма-ама-мама, провод – овод-вод», – будто сами слоги, разрываясь, складывались в другие, меняя слова.

Тристрам шел, спотыкаясь, во главе первого отделения своего взвода и ясно видел каждый кадр, когда небо освещалось фейерверками (а что еще это может быть, если не фейерверки?). Должна же быть и вторая линия траншей, и линии коммуникации и подвоза боеприпасов, должны быть часовые на стрелковых позициях, и дым, и вонь блиндажей. Но где они? Темный лабиринт казался совершенно заброшенным, никто им навстречу не вышел. Внезапно они повернули направо. Солдаты впереди спотыкались и тихонько ругались, набиваясь в землянки.

– Враг в какой-то сотне ярдов, – благоговейно прошептал мистер Доллимор. – Вон там!

Он указал, ярко высвеченный ослепительным сполохом, в направлении ничейной земли, или как там она называлась.

– Надо выставить часовых. По одному на каждые сорок или пятьдесят ярдов.

– Послушайте, – встрял Тристрам, – кто нами командует? Кто мы? К какой части мы приписаны?