Семя желания - Энтони Берджесс

– Железнодорожная станция?

– Всего в миле или двух по той дороге. Ветка до Тарли. Там есть поезд: возит сменных рабочих в Килларни. Отходит около двух ночи. Вы легко на него сядете, если это вам подойдет.

Подумать, подумать только… Это все еще та же ночь… А казалось, с тех жутких свистков минула, каким-то образом выпав, целая эпоха… Тут он вдруг вспомнил, как сержант Лайтбоди говорил про встречу с великим вышестоящим. Как странно думать, что он, возможно, уже с ним встретился. Да нет, теперь это уже не «возможно». Тристрам поежился.

– Видок у вас неважнецкий, сержант. Уверены, что доберетесь?

– Доберусь, – ответил Тристрам. – Должен добраться.

1

Из Трали – в Килларни, из Килларни – в Маллоу. Большую часть пути Тристрама, прикорнувшего, подняв воротник, на угловом сиденье в поезде, мучили кошмары. Высокий голос словно бы вел счет, перекрикивая шум паровоза:

– Скажем, тысяча двести сегодня спровадили, скажем, по десять стоунов[46] в среднем каждый, женщины легче мужчин, значит, двенадцать тысяч стоунов общего веса. Умножить на тысячу, получается двенадцать миллионов стоунов, за вычетом кожи и костей немного меньше (на досуге можно перевести в тонны) – отличная работа в масштабе планеты за одну ночь.

Его взвод шел парадным строем, печально указывая на него, поскольку он еще жив. На въезде в Маллоу он проснулся, отбиваясь. Какой-то ирландский рабочий прижал его к сиденью и повторял, успокаивая:

– Ладушки. Ладушки.

Днем он добрался из Маллоу в Росслер, ночь провел в гостинице в Росслере, а утром, увидев, как кругом рыщет военная полиция, купил готовый костюм, плащ, рубашку и ботинки. Армейскую гимнастерку он затолкал в вещмешок, сперва отдав свои мясные консервы скулящей старухе-нищенке, которая сказала: «Да благословят тебя Иисус, Мария и Иосиф!»

С пистолетом в кармане он, уже гражданское лицо, поднялся на борт пакетбота до Фишгарда.

Плавание было по-февральски бурным, пролив Святого Георга вздымался и фыркал наподобие пресловутого дракона. В Фишгарде он заболел, поэтому задержался на ночь. На следующий день под прохладным, как рейнское вино, солнышком он отправился на юго-восток, в Брайтон. Во всяком случае, билет купил до Брайтона. За Салисбери он поддался маниакальному желанию считать и пересчитывать свои деньги, деньги взвода: раз за разом неизменно получалось 39 гиней 3 септа 1 пенс. Его постоянно била дрожь, так что остальные пассажиры в купе поглядывали на него с любопытством. Когда поезд подходил к Саутгемптону, он решил, что действительно болен, но у него, наверное, хватит сил сойти в Саутгемптоне и найти какое-нибудь жилье, чтобы переждать болезнь. Была уйма причин не приезжать в Брайтон, едва держась на ногах, явно нуждаясь в помощи и не контролируя вообще ничего.

Неподалеку от центрального вокзала Саутгемптона он нашел армейскую гостиницу, занимавшую пять нижних этажей небоскреба. У стойки он показал солдатскую книжку и заплатил за пять ночей вперед. Старик в выцветшем синем кителе коридорного провел его в маленькую холодную комнату, почти монастырскую келью, но с уймой одеял на кровати.

– Вы в порядке? – спросил старик.

– В порядке, – ответил Тристрам.

После ухода старика он запер дверь, быстро разделся и заполз в кровать. Там он расслабился и позволил лихорадке, точно какому-то демону или любовнице, совершенно овладеть всем его существом.

Бесконечная дрожь и потение съедали ощущение времени и пространства, да и прочие чувства. Исходя из естественной смены светлого и темного времени суток, он высчитал, что пролежал в кровати тридцать шесть часов. Болезнь теребила и глодала его тело как собака кость, потел он так сильно, что мочевой пузырь взял себе отпуск, а сам он теперь чувствовал себя ощутимо худее и легче, так что кризис преодолел с убеждением, что его тело стало прозрачным, что каждый его внутренний орган фосфоресцирует в темноте, – просто стыд и срам, что его сестра учительница не может привести своих студентов на урок анатомии. Потом он провалился в окоп забытья, столь глубокого, что до него не могли добраться ни сновидения, ни галлюцинации. Очнулся он с ощущением, что проспал, как медведь или черепаха, наверное, целое время года, поскольку солнце в окно било совершенно весеннее. Мучительно вырвав ощущение времени из его укрытия, он подсчитал, что, наверное, еще февраль, то есть зима.

Из кровати его выгнала сильнейшая жажда. Дотащившись до раковины, он вынул из стакана подернутые ледком челюсти, а после снова и снова наливал в стакан жесткой южной известковой воды, булькая ею, пока наконец ему не пришлось, задыхаясь, лечь снова. Дрожь унялась, но он все еще чувствовал себя тонким, как бумага. Завернувшись в одеяла, он снова заснул. В следующий раз его разбудил переполненный мочевой пузырь, и (маленький секрет) он опорожнил его в раковину. Теперь он мог ходить, но страшно мерз. Из-за голода, наверное… Не побрившись и не умывшись, он оделся и спустился в столовую. Кругом сидели солдаты, пили чай, жаловались и хвастали, а ведь ничегошеньки еще толком не видели. Тристрам попросил вареных куриных яиц и натурального молока. О мясе он не решался даже думать. Ел он очень медленно и чувствовал, как в тело возвращается хотя бы тень сил. Он был заинтригован, увидев, что возродился старинный обычай, появление которого в Англии приписывали мифическому моряку по имени Джон Плейер[47]: некоторые солдаты кашляли, поднося к губам бумажные трубочки с тлеющим концом. Покройте себя славой… лавой… сла-ой… та-та-бух… Ему почудилось, что из глаз у него вот-вот хлынут невидимые слезы, и подавился сухим всхлипом. Наверное, лучше вернуться в кровать.

Он проспал еще один, оставшийся неизмеренным отрезок света и темноты. Когда он очнулся, а это было внезапно, то обнаружил, что в голове у него ясно, и на него снизошло озарение.

– Что ты предлагаешь? – спросило изножие кровати.

– Не попасться, – ответил Тристрам вслух.

Его завербовали двадцать седьмого марта, на Пасху, в прошлом году, и демобилизация ожидалась ровно год спустя. До того дня (а до него еще больше месяца) ему небезопасно что-либо предпринимать. Он не сумел умереть: скорее всего, Военное министерство не успокоится, пока не заставит его ответить за такое уклонение от воинского долга. Но будут ли чиновники взаправду утруждаться? Тристрам решил, что да: не имея возможности поставить против его имени галочку, они станут убиваться над номинальной ведомостью с вопросительными знаками запросов. Солдатская расчетная книжка утеряна. Возможно, даже тут, в этой армейской гостинице, ему небезопасно. Он решил, что достаточно хорошо себя чувствует, чтобы съехать.

Хорошенько помывшись и побрившись, он тщательно оделся в гражданское. Он почти слевитировал по лестнице, легкий, как остриженная овца: кое в чем болезнь пошла ему на пользу, изгнав из тела лишние соки. В вестибюле военной полиции не оказалось. Он ожидал, что выйдет на утренний свет приморского города, но обнаружил, что полдень давно миновал. Поев жареной рыбы в заштатном кафе в переулке, он нашел неподалеку от него грязный с виду пансион, который вполне ему подошел. Никаких вопросов, никакого любопытства. Он заплатил за неделю вперед. Денег у него хватит как раз на месяц.