Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм

В комнате также находились офицер разведки и начальник штаба. Эти двое — не летчики, поэтому их стулья стоят немного позади наших. Они относятся к нам со смесью восхищения и страха, а также, возможно, чуть-чуть нас жалеют.

Я подумал о том, что в этот момент несколько таких же групп проводят такие же совещания во всех районах боевых действий, от горы Хермон на севере до южной оконечности Синайского полуострова, пытаясь спланировать следующий день войны: как достичь максимума и при этом сберечь жизни наших солдат. Перед моим мысленным взором представали такие же группки собравшихся вместе боевых командиров, тративших на сон не более трех часов, заросших щетиной и с растрепанными волосами, в пропотевшей и запылившейся форме цвета хаки, отхлебывающих из пластиковых стаканчиков крепчайший черный кофе, позволявший им выжить.

Интересно, думал я, кто эти люди, которые в хаосе войны способны организовать кофе в четыре часа утра на какой-нибудь богом забытой дюне?

Я знал, что именно мы, боевые командиры, являемся становым хребтом армии. Ибо в конечном итоге именно мы осуществляем штабные планы, когда во главе своих солдат прорываемся сквозь огненную стену, воздвигнутую, чтобы нас остановить.

Металлическая дверь открылась, вошел Рони. Я знал Рони с тех пор, как надел форму, и служил под его началом большую часть времени, проведенного в рядах ВВС. Он командовал самой большой и сложной авиабазой израильских ВВС и должен был работать практически без сна. Около полуночи он вернулся с совещания командования военно-воздушных сил, отдохнул в лучшем случае пару часов и вот сейчас находился здесь, чтобы проинструктировать нас о планах и задачах шестого дня боевых действий. Его летный комбинезон со знаками различия на плечах и эмблемой базы, пришитой примерно напротив сердца, был чист и опрятен. Начищенные черные ботинки сияли не хуже, чем летные ботинки Анвара. Рони принадлежал к числу офицеров, придававших огромное значение внешнему виду. Он всегда выглядел идеально. Служба в авиации была для него всеобъемлющим призванием: достижением, обязательством и источником удовлетворения — словом, решительно всем; его отутюженная, с иголочки форма как бы говорила: «Я здесь, чтобы исполнить свой долг столь же идеально, как я одет». Его глаза казались меньше обычного, а волосы — не такими гладкими, как всегда. Но с этим все было ясно: на его плечах был огромный груз, и он нес его так, что несколько лет спустя главком ВВС скажет о нем в своей обычной британской манере: «Рон — лучший боевой командир, который когда-либо служил под моим началом».

Рон начал говорить. На этот раз у него был глубокий баритон. Настроение Рона всегда можно было понять по его голосу. Иногда он говорил высоким сопрано — например, когда травил байки, чаще всего о самом себе. Однако когда голос Рона гремел нижними октавами, только дурак осмеливался открыть рот, не говоря уже о том, чтобы замечанием или комментарием попробовать сменить разговор, чтобы разрядить обстановку. Поэтому в этом случае никто не позволял себе ни слова, ни звука.

Сейчас его густой баритон звучал гладко и ровно. Мысли прервать Рона ни у кого не возникло.

В это утро началось вторжение на сирийскую территорию, наши войска пересекли довоенную границу. Согласно плану, у каждой эскадрильи был свой сектор ответственности — район, который она должна была зачистить перед наступлением танковых частей для продолжения их движения на восток. Моей 115-й эскадрилье была поручена «ось Америка» — центральная транспортная артерия, соединяющая Кунейру с Дамаском. Начинался очередной день ожесточенных боев, однако только сейчас появились хорошие новости. Разведка ВВС доложила, что сирийские батареи ракет земля-воздух бездействуют, что у нас наконец появилась возможность комфортно летать на больших высотах, выше зоны поражения обычной зенитной артиллерии, чтобы обнаруживать и эффективно поражать вражеские цели.

Я вернулся в здание эскадрильи, залпом выпил стакан кофе, и вошел в комнату для совещаний. Комната была битком набита летчиками, сидевшими в летных жилетах, защищавших от утренней прохлады, и ждали, пока им скажут, как будет выглядеть шестой день боев. Я изложил план действий. Мне предстояло возглавить первое звено.

Когда я поднимался в автобус, идущий в подземное убежище, то увидел, что ко мне со всех ног бежит Нили, секретарша командного пункта:

— На проводе Рони, он хочет поговорить с тобой.

— Нили, я уже в автобусе.

— Гиора, он настаивает, что непременно должен поговорить с тобой.

На крыльце я заметил Офера по прозвищу Бемби, лидера второй пары.

— Бемби, — сказал я ему, — ты ведешь первую пару, я взлечу следом.

Я поговорил с Роном о следующем задании эскадрильи, на египетском фронте, взял Мики Шнейдера, своего второго номера, и поспешил, чтобы успеть взлететь вовремя, ровно через десять минут после Бемби. Когда мы летели над Хадерой, Ицхак Тор, ведомый Бемби, вызвал по отдельному каналу эскадрильи «Персик-1».

— По нам выпустили две ракеты, — сказал он. — Одна попала в первый номер, и он взорвался в воздухе.

Голос Тора дрожал под впечатлением от увиденного. Я приказал ему вернуться на базу, а сам продолжил путь в сторону Голанских высот. Нам было сказано, что ракет здесь нет. Если бы произошел запуск, авианаводчик, отслеживающий вражеские действия, должен был сообщить об этом. Возможно ли, что у противника осталась одна непреклонная батарея? Я переключился на канал, по которому передавали сообщения о вражеских атаках: авианаводчик ничего не сообщал об изменении оперативной обстановки. Может быть, ракета была выпущена единственной уцелевшей сирийской батареей?

Пока суть да дело, я приблизился к озеру Кинерет, и с земли мне сообщили координаты моей цели: артиллерийской батареи около деревни Хан-Арнаба, северо-восточнее Кунейтры. Утро было совершенно безоблачным, Кунейтра, к которой мы приближались, была перед нами как на ладони. Я бросил взгляд на черное шоссе, ведущее из Кунейтры на восток, в сторону Дамаска — «ось Америка» на наших армейских картах, — заметил к северу от него деревню Хан-Арнаба и узкую дорогу, соединяющую ее с «осью Америка», и постепенно сосредоточил свой взгляд на квадрате, где находилась артиллерийская батарея. «Вижу цель!» — сказал я Мики Шнейдеру. Кунейтра была уже прямо под нами, а перед нами разворачивалась сирийская часть Голанских высот — спокойная и, кажется, ничем нам не угрожающая.

Теперь я отчетливо видел саму батарею с шестью артиллерийскими окопами и начал делать правую бочку на высоте пятнадцать тысяч футов, чтобы спикировать и сбросить бомбы. И в этот момент я увидел их. С востока, со стороны сирийских батарей по другую сторону Тель-аль-Хары[86], в нашу сторону устремились три огненных шара, оставляющих позади змеевидные перья белого дыма. На долю секунды они показались мне лицами безымянных преследователей из моих кошмаров — преследователей, от которых мне ни разу не удалось убежать.

— Отбой! — закричал я по радиосвязи, делая бочку вправо, в сторону трех ракет SA-6[87], и опуская нос самолета, чтобы получить энергию для маневра и уклониться. Огненные шары и их дымовые хвосты неслись к нам с ужасающей скоростью. Я дернул ручку, выбрасывающую облако тонких металлических предметов, сбивающих с толку радары, надеясь, что это собьет с курса ракету, несомненно, наведенную на мой самолет, и начал совершать дикие маневры, чтобы не дать себя сбить.