Баблия. Книга о бабле и Боге - Александр Староверов

– Ошибаешься, Алик. Не нормальный я уже. Искалечил ты меня. Точку поставил. Был когда-то нормальным. Комплексовал немного из-за роста. А так нормальным был. У кого комплексов нет? А потом такие, как ты, сволочи, понемногу, по чуть-чуть, срать в душу стали, издевались, унижали, самоутверждались за мой счет. Ты просто последним оказался. И самым главным поэтому. Доволен? Рад? Ты же любишь быть самым главным. Самым умным, самым ярким. Кушай, родной, на здоровье теперь.

Алик опять падает на колени, обнимает Михая за ноги, рыдает.

– Прости меня, гад я, тварь, сука. Простите меня все. Мразь я тупая. Дебил я конченый. Подонок. Урод. Простите!

Михай гладит его по голове, треплет волосы, ухмыляется и беззаботно говорит:

– Да ладно, Алик. Расслабься, не унижайся. Не нужно тебе у нас прощения просить. Нет никакой необходимости. Ты же в этих категориях живешь по необходимости? Жизнь заставит – сделаешь. А нет – мимо пройдешь. И сердечко не ёкнет. Так вот не нужно. В мире, друг, полное равновесие. Око за око, так сказать. Ты, дурачок, думал, что если злиться сам не будешь, мир твой целее будет. Преувеличил свою значимость, как всегда. Ты, дурашка, – это один процент зла. А вот то, что ты другим, мне, им вот сделал – это остальные девяносто девять. Так что не унижайся попусту. Ты искалечил нас. А мы искалечили твой мир.

– Квиты, дружище, квиты, – добавляет Банкир. – Как ты сказал? Сегодня я, а завтра ты. Завтра уже наступило. Квиты.

И зашелестело по рядам огоньков:

Алик на четвереньках отполз от Михая, встал на ноги, снова взошел на возвышение, оглядел скопище огоньков и искалеченных лиц над ними. Не поверил в реальность происходящего, замотал головой и прошептал:

– Не я, не мог я. Не мог.

– Могмогмогмогмог богбогбогбогбогбог могбогмогбогмогбог…

Люди со свечами повторяли два слова вразнобой. Звуки ускорялись, сливались в один непрерывный звук. Как вода в кастрюле закипала. Сначала один пузырик, потом другой, потом непрерывное бульканье. Бульканье…

Алик увидел белые пузыри, сквозь них мутную зеленую воду и мертвого Антуана с лопнувшими глазами. Он открыл рот, выдохнул остатки воздуха. Заметил выпрыгнувший изо рта огромный пузырь и заорал, захлебываясь соленой водой:

– Стоп! Стоооооооооп!!!

Он стоял на мокрой разрушенной набережной. Стремительно уходившая вода уносила в море остатки искалеченного города. Прямо перед ним образовалась плотина из переломанных трупов. Тела скопились перед парапетом набережной и не желали уплывать в убившее их море. Вода перехлестывала через мертвую запруду, окрашивалась в розовый цвет. Часть воды отливала обратно. Алик посмотрел вниз и увидел, что по щиколотки стоит в розовой луже. Побежал. Розовая лужа никак не кончалась. Бежал долго. Наконец взобрался на холм и пошел быстрым шагом по относительно сухим дорожкам парка над набережной. Увидел целые и чистые скамейки. Сел на одну из них. Прямо перед ним пролетел вертолет, потом еще один и еще. Алик обернулся. Слава богу, город погиб не весь. За разрушенными небоскребами на набережной угадывалась жизнь. Порыв ветра донес вой сирен и неразборчивый бубнеж громкоговорителей. Отпустило чуть-чуть, Алик перестал вглядываться в город и повернулся к морю.

Солнце медленно опускалось в утихающую воду. Только вода была странного цвета. Алик присмотрелся. Море стало розовым, как лужа у трупной плотины. Он закрыл глаза, однако и сквозь опущенные веки пробивался невыносимый, с кислым запахом парной телятины, розовый цвет. Желудок как будто скомкали стальной лапищей. Алик проблевался и заплакал.

– Сука, сука, сука, сука, – проорал он, захлебываясь слезами. – Кто я? Зачем я? Почему я? Сука! Убейте меня! Не хочу, не могу, не буду. Жить не буду. Сука, не хочу жить. Не могу больше.

Он сидел, обхватив голову руками, и смотрел вниз на собственную блевоту. Голову поднять боялся. Не мог видеть море цвета еще теплого парного мяса. А все равно видел: и море, и женщину с коляской в паутине красных нитей, и черный зал, полный искалеченных им людей, и лопнувшие глаза Антуана, умирающего, смешно дергающего ножками…

«Антуан, опять Антуан, – подумал Алик, и зацепился за знакомый образ. – Снова он. Не случайно. Не мог случайно рядом оказаться. Может, он ключ? Может, в нем все дело? Его я могу, по крайней мере, воскресить. Воскрешал уже. Хуже не будет».

Алик перестал плакать, высморкался, вытер лицо и даже отошел от заблеванной скамейки на несколько метров. Стараясь не глядеть в сторону моря, он простер руку вперед и громко сказал.

– Повелеваю! Воскресни, Антуан, из мертвых и появись передо мной живым, как до смерти!

Ничего не произошло. Не появился Антуан. Зато звук появился. За спиной кто-то надрывно кашлял. Он обернулся и увидел скрюченного парня, трущего ладонями лицо. Парень лежал на земле в позе эмбриона и, содрогаясь от приступа кашля, ожесточенно тер кулаками глаза. Потом утих, отнял руки от лица, с трудом поднялся и посмотрел на Алика.

– Ну здравствуй, Господи, – хрипло сказал он, откашлялся и уже нормальным голосом добавил: – В смысле, чтоб ты сдох, сволочь.

Алик не знал, как реагировать. Страх божий у Антуана явно испарился.

– Чего зенки вылупил? Удивлен? Не боюсь я тебя больше. Что ты со мной сделаешь? Убьешь? Убивал уже. Воскресишь? И это проходили. Каяться заставишь? И так знаю, что мразь. Понял, еще в первый раз понял. Только ты от меня ничем не отличаешься. Такой же ты, как и я – слабый. Никакой между нами разницы. Пословица у нас есть. Сам частенько говорил. Бог не фраер. А вот фраер! До меня только сейчас доперло, что фраер. Знаешь, как это больно, когда не то что выхода, даже надежды на выход нет? Когда Бог и тот …

– И из чего ты сделал столь смелые выводы?

– А я был там.

– Где там?

– На сборище вашем уродском, где ты перед ангелами своими каялся. Не заметил ты меня. А я все видел. Жалкое зрелище.

Алик почувствовал, что жизнь его изменилась. Ушло что-то навсегда. А новое началось. Как будто вагон отцепили от поезда, сомкнули с грохочущим страшным локомотивом и помчали в другую, непонятно какую, но совсем другую сторону. Лязганье, скрежет, чугунная необратимость была в этой сцепке и в этих словах: «А я был там, а я был там. Был там».

– Ладно я, – продолжил Антуан. – Да, мелкий, да, похотливый, слабый, какой угодно. Но я же просто человек. Обычный человек. У меня мечта была, надежда. Что пусть не я, пусть дети, пусть в другой жизни, но достигнем чего-то. Приблизимся. Что не просто так, а задумка есть. Движение. Смысл. А нет никакого смысла. Наверху урод сидит. И создал нас урод. Уродами создал. Такими же, как он. Чтобы в себе разобраться. Психотерапия, ничего больше. Мы все всего лишь инструмент психотерапии. «Здравствуйте, пациент, проходите, ложитесь на кушетку. Расслабьтесь, закройте глаза. А теперь создайте вселенную и миллиарды людишек в ней. Таких же, как вы, психованных. Не стесняйтесь, можете делать с ними что угодно, они не настоящие. Не жалейте их. Нам надо с комплексами вашими разобраться. Убивайте, мучайте, насилуйте. Что хотите. Понарошку это». А мы не понарошку. Ты слышишь, сука! Мы настоящие. Нам больно. Нам страшно. Мы по правде дохнем. Ты меня слышишь, урод?»