Рискуя собственной шкурой. Скрытая асимметрия повседневной жизни - Нассим Николас Талеб

В арамейском – язык раннего христианства – эти понятия обозначались разными словами: «дин» – религия, «номос» (из греческого) – закон. Иисус с его императивом «отдайте кесарю кесарево» разделил священное и профанное: христианство было чем-то нездешним, «грядущим царствием», которое сольется с земным, только когда настанет конец света[113]. Ни в исламе, ни в иудаизме столь четкого разделения на священное и профанное нет. И конечно, христианство ушло от чисто духовного аспекта, введя церемонии и ритуалы и вобрав в себя многие языческие обряды Леванта и Малой Азии. Иллюстрация к символическому отделению церкви от государства: титул Pontifex Maximus (Верховный понтифик), который римские императоры принимали начиная с Августа, в конце IV века, после Феодосия, перешел к епископу Рима, а потом – более-менее неформально – к папе римскому.

Для большинства евреев сегодня религия – этнокультурное явление, не включающее закон; для многих оно равно нации. То же у армян, сирийцев, халдеев, коптов, маронитов. Для православных и католиков религия – в основном явление эстетическое: пышные ритуалы. Для протестантов религия – вера, отделенная от эстетики, пышности и закона. Дальше на восток: для буддистов, синтоистов и индуистов религия равняется практической и духовной философии с этическим кодексом (плюс – иногда – космогония). Так что когда индуист говорит о своей «религии», для него это совсем не то же самое, что для пакистанца, а для перса слово означает нечто третье.

Все стало куда сложнее после появления мечты о национальных государствах. Раньше, говоря «еврей», араб в основном имел в виду веру; для арабов иудеи, перешедшие в ислам, переставали быть иудеями. Но для еврея «еврей» был человеком, мать которого была еврейкой. Сегодня иудаизм так или иначе слился с национальным государством – и для многих означает принадлежность к нации.

В Сербии, Хорватии и Ливане религия означает очень разные вещи в мирные времена – и во время войны.

Разговоры о «христианском меньшинстве» Леванта не имеют ничего общего (как часто считают арабы) с пропагандой христианской теократии (полные теократии в христианской истории – редкость: Византия и короткая попытка Кальвина). Речь о «светской» автономии – или об отделении церкви от государства. То же с гностиками (друиды, друзы, мандеи, алавиты, алевиты): в гностических общинах люди мало знают о своей религии, чтобы не выдать ее тайн доминирующему большинству.

Проблема Европейского союза в том, что наивные бюрократы (те самые парни, которые не найдут кокосов на Кокосовом острове) одурачены ярлыками. Они считают, что салафизм – всего лишь религия (со своими храмами), хотя на деле это нетерпимая политическая система, которая пропагандирует (или дозволяет) насилие и отвергает западные институции – те, что защищают салафитов. Мы видели: власть меньшинства означает победу нетерпимости над терпимостью; рак нужно остановить прежде, чем он пустит метастазы.

Салафизм очень похож на атеистический советский коммунизм периода расцвета: всеобъемлющий контроль над действиями и мыслями людей. Спорам о том, какие режимы, религиозные или атеистические, более смертоносны, недостает связности, точности и реалистичности.

Как мы увидим в следующей главе, «вера» может быть эпистемической – или просто процедурной (или метафорической); в результате легко запутаться в том, какая вера религиозная, а какая нет. Беда в том, что проблема «религии» ведет к проблеме с верой. Есть вера в основном декоративная, есть функциональная (она помогает выжить), есть буквальная. Возвращаясь к проблеме салафитских метастазов: когда один из фундаменталистов говорит с христианином, он уверен, что христианин понимает свою веру буквально, в то время как христианин убежден, что концепции салафита – такие же метафорические, как у него самого, что их надо принимать серьезно, но не понимать буквально, – и часто они не слишком серьезны. Религии вроде христианства, иудаизма и, в некоторой степени, шиитского ислама развивались (а скорее – позволяли верующим развиваться, чтобы создать сложное сообщество), дистанцируясь от буквализма. Буквальное не оставляет места для приспособления.

Как писал Гиббон: «Все многоразличные виды богослужения, существовавшие в римском мире, были в глазах народа одинаково истинны, в глазах философов одинаково ложны, а в глазах правительства одинаково полезны. Таким образом, религиозная терпимость порождала не только взаимную снисходительность, но даже религиозное единомыслие»[114].

Как мы уже упоминали, римский император Юлиан Отступник сделал попытку вернуться к древнему язычеству почти через полвека после того, как его дядя Константин Великий сделал христианство государственной религией. Юлиан совершил одну фатальную ошибку.

Его проблема была в том, что, будучи воспитан как христианин, он воображал, будто язычество структурно схоже с церковью и все такое. Юлиан пытался наделить функциями епископов языческих жрецов, создать синоды и всякое прочее. Он не понимал, что у каждой языческой группы было свое определение религии, у каждого храма – свои обряды, что разные виды язычества по определению отличались практиками, ритуалами, космогониями, церемониями и «верой». Язычники не знали категории «язычество».

Когда Юлиан, блестящий полководец и доблестный воин, погиб в бою (героически), мечта о возврате к древним ценностям погибла вместе с ним.

По аналогии с язычеством классификации не поддается и либертарианство. Оно не обладает структурой политической «партии» – по сути, это децентрализованное политическое движение. Сама концепция не дает надеть на либертарианцев смирительную рубашку линии партии и единой политики в отношении, скажем, расположения судов или отношений с Монголией. Политические партии иерархичны, они созданы для того, чтобы подменить чье-то решение подробными предписаниями. С либертарианцами это не пройдет. Без номенклатуры партия не функционирует, однако в либертарианской среде, населенной беспокойными и неистово независимыми людьми, номенклатура невозможна.

Тем не менее у нас, либертарианцев, есть минимальный набор общих концепций, главная из которых – замена власти закона властью специалистов. Либертарианцы, не обязательно отдавая себе в этом отчет, верят в сложные системы. А поскольку либертарианство – это движение, оно может существовать в виде разрозненных фракций внутри других политических партий.

Вывод: когда дело доходит до веры и всего, что с ней связано, опасайтесь ярлыков. И не относитесь к религиям так, будто все они – звери одного вида. Впрочем, у них есть нечто общее. Следующая глава расскажет о том, почему религия не любит «друзей до первой беды»; почему она требует преданности; почему она основана на принципе шкуры на кону.