Раневская, что вы себе позволяете?! - Збигнев Войцеховский

Все разрешилось одной только встречей. Однажды Фаину Георгиевну окликнула молодая девушка. Раневская оглянулась: это была не простая девушка — одета в стильный полушубок, раскованная и уверенная в себе. Раневская не узнала ее, пока девушка не назвалась: «Я Светлана».

И Фаина Раневская вспомнила: когда-то, казалось, так давно, в Кремле их театр ставил «Гибель эскадры». Рядом со Сталиным тогда сидела рыжеволосая девочка — Светлана. И вот она сейчас перед ней — дочь Сталина.

И тут Раневской стало стыдно. Да, именно стыдно. Она мгновенно вспомнила о себе как о женщине. Что на ней — старое демисезонное пальто, что не накрашены губы, не уложены, как следует, волосы… Раневская говорила о какой-то чепухе, стараясь отвлечь внимание Светланы от своей внешности. Та смеялась. Потом попросила адрес, записала его. Они попрощались.

«Синдром актерского безумства» прошел бесследно — Раневская возвращалась в свою комнатку уверенной в себе, жаждущей работать.

На следующий день Светлана приехала к ней. Фаина растерялась: Светлана привезла ей роскошную шубу, настоящую, из каракуля. А еще — американскую косметику.

А шуба… шуба носилась очень долго, а потом была сдана в ломбард. Не один сезон случалось так, что Раневская оставалась без денег…

Кстати, Светлана оставила в жизни Раневской весомый след. О том, что она в Индии, развеяв прах мужа-индийца над Гангом, метнулась в Британское посольство и попросила политическое убежище, в СССР не рассказывали. Об этом Раневская узнала из радиопередачи «Голоса Америки».

Этим своим поступком, была уверена Раневская, Светлана вбивала осиновый кол в могилу своего отца. Чтобы он никогда не воскрес… Раневская считала поступок Светланы подвигом. У нее была книга воспоминаний, написанная Светланой. Правда, выносить эту книгу из своей комнаты она никому не позволяла. «Я хоть и революционерка, но распространение нелегальной литературы считаю занятием уже не по возрасту», — оправдывалась она.

Один из знакомых работников радио как-то рассказывал Раневской о том, как на радио записывали рассказ Шукшина. Фаина Георгиевна восхищалась талантом этого писателя, стоило ей услышать о новой публикации автора, она тут же принималась разыскивать его и не могла успокоиться, пока не находила и не прочитывала. Так вот, рассказывая о записи, работник радио говорил, что вместе с Василием Шукшиным приехала на запись и его жена, хотя ей записывать было нечего. Но она упрямо сидела в коридоре, никуда не отлучаясь, ждала мужа. И сама же призналась режиссеру радиопередачи, что сидит здесь потому, что ресторан в Центральном доме литераторов работает с самого утра — она буквально «пасет» своего мужа, чтобы тот не забежал туда…

Как же можно так следить? Как можно так не доверять? Что здесь такого страшного — мужчина зайдет в ресторан?!

На это негодование мужчины-рассказчика Фаина Раневская буквально взорвалась. К черту такую мужскую солидарность, кричала она. Неужели мужчины не видят, чем кончается вот такое увлечение спиртным, накачивание себя прямо с утра? Сколько талантливых, интеллигентных, одаренных стали жертвой этой самой пагубной страсти? Каким джентльменом, каким талантищем был Юрий Олеша — и что с ним стало, где он? Разве же не водка тому виной, вопрошала Раневская. А Валентин Стенич, полиглот, свободно владевший английским и французским, душа компании, весельчак, поэт! Где он? Что с ним? Разве же не могли удержать его друзья, уже видя, как стремительно приближается его жизнь к той черте, после которой нет возврата?

«Вот она, та солидарность, которая на самом деле является подталкиванием в спину стоящего над пропастью».

Игра — слово для детского лексикона, игра — это основное занятие детей. Если взрослые играют — они должны быть где-то там, глубоко или не глубоко в душе, настоящими детьми. Чем талантливее актер, тем больше он в жизни ребенок.

Раневская была такой во многом. В своей неустроенности в быту, в неумении вести финансовые дела. А еще — в чисто детской обидчивости. В этой вот непосредственности ожидания похвалы — от рядом с тобой играющих старших коллег, восхищения — от молодых.

Однажды, когда после финала спектакля упал занавес, Фаина Раневская, как обычно, сказала со вздохом, что вот, дескать, сегодня что-то совсем не шла игра, кажется, сыграла просто отвратительно.

И тут неожиданно один из молодых актеров, игравший в этом же спектакле с Раневской, невозмутимо, с такой легкой ноткой осуждения подтверждает ее слова: «Да уж, сегодня Вы наговнячили».

Только один раз Раневская вспомнила об этом случае. «Сама не знаю, как я тогда удержалась. Но я готова была броситься на него и надавать по морде: сильно, пощечинами, чтобы голова болталась в разные стороны».

Однажды Фаину Раневскую пригласил на свою дачу в числе других актеров Алексей Толстой. То время было очень голодным — война еще не закончилась, карточная система. Но у Алексея Толстого, как одного из главных «правильных» писателей государства, обласканного властью, проблем с продуктами не было. Была и баранина на столе, и котлеты из настоящей свинины…

Выпивая, Алексей Толстой предложил тост за талант Раневской, назвав этот талант неожиданным для самой Фаины Георгиевны словом «терпкий». Она удивилась, спросила его, когда покинули стол: почему так? На это Толстой ответил, что терпкость — это свойство запаха и вкуса, которое нельзя очень долго забыть, оно буквально преследует тебя долгое время, и лишь что-то похожее сможет спустя время перебить его. Вот так получилось и с недавним спектаклем, в котором Раневская играла одну старуху.

«Посмотрел спектакль, возвращаюсь домой — а старуха Ваша стоит перед глазами. Пришел к себе в кабинет — а она там. Вот буквально даже запах от нее как будто слышу. Сидит где-то в уголочке, смотрит, как я пишу, кофий пью… И так, не поверите, почти целую неделю: что ни делаю, везде мне Ваша старуха мерещится», — признался Алексей Толстой. «Вы не актриса, Вы — актрисище!» — уверенно добавил он.

Фаина Раневская жила в то время, когда сжигали книги. Не так открыто, как это делала Германия в 30–40-х годах минувшего столетия, не на площадях, а тайно, в кочегарках, не разрешая истопникам даже развязывать мешки.

В мешках были книги. Там были поэты. Те, кто вдруг объявлялся врагом народа этой страны.

У Раневской было немало таких книг, которые, найди их у нее, стали бы основанием для ареста. Некоторые книги были переписаны ее рукой в тетрадки. Так было со стихами Саши Черного — отдельная толстая тетрадь. Еще в далекие 30-е годы она, вздрагивая от каждого шороха за дверью, переписывала их.

Зачем? Зачем было рисковать, если этот вот «самиздат» приравнивался к книгам и статьям злейшего врага советского государства Троцкого? Ведь ко всему прочему появился и новый ярлык: «внутренний эмигрант», то есть такой человек, которого можно было обвинить в симпатиях к эмигрантам, к готовности самому эмигрировать. Пойди докажи, что у тебя внутри совсем иное!