Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Получив гонорар, Есенин накупил уйму умных книг – ничего более существенного в открытой продаже давным-давно не было, – и в последних числах мая пил чай уже дома. Хотел поработать – не работалось, тянуло на улицу, к людям: деревня бродила, что молодая брага. Правда, зарок он все-таки исполнил: в первые же два дня по приезде написал очередную главку «орнаментичной эпопеи» – маленькую поэму «Отчарь». Переписал набело и пошел к Кашиной. Лидия Ивановна, выслушав, попросила у него папиросу; курящих женщин Есенин не выносил, но Кашиной курить – шло. Курила и, отгоняя от глаз дым, внимательно в него вглядывалась, словно рассматривала лицо по частям:

– Да что это с вами, Сергей Александрович? «Пой, зови и требуй скрытые брега»? Не скрытые брега они требуют, наши с вами «отчари». «Грабь награбленное» – вот к чему призывают. Я лично не против отдать землю, но чтоб по закону, спокойно. И не до нитки же нас обирать! Земля, согласна, должна принадлежать тем, кто на ней работает. Но рояль, но книги! Это же мой, как говорится, «рабочий инструмент». И мой хлеб духовный, а не имущество. «Кто был ничем, тот станет всем»? А как Тимоша моих малышей учил? От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Вы что думаете? Что эти – всем враз завладевшие – лучше моего батюшки покойного будут? Хуже будут. Уверяю вас – хуже. Я бы уехала, и куда бы подальше: в Америку, в Южную Африку, но муж ни в какую, а я мужа люблю, Сереженька, грешна, изменяю, а люблю. Вот и вами – любуюсь, а его люблю. И жалею, бабья любовь на Руси на жалости, как на дрожжах, подымается… И еще: свобода, равенство… Ну, ежели равенство, значит; все мы равны. Все-все-все. А какое же равенство, когда меня и детей моих из списков на керосин вычеркнули? Хорошо, что сожительница покойного Ивана Петровича, как хомяк, запасов понаделала. Эти, что ключи от кладовки требовали и денатуратом поотравлялись, два пудовых ящика с восковыми свечами на чердаке обнаружили… Так что сегодня мы с Вами будем ужинать при свечах. И дай Бог, чтобы это был не последний мой ужин в отчем доме!..

Вернулся домой Есенин в тот вечер поздно, думал пробраться на сеновал по-тихому, но мать не спала, окликнула и завела шарманку: нечего, мол, к Кулачихе таскаться, в деревне судачить начали. Огрызнулся и решил: все, нагостился, завтра же смотаюсь. Не смотался, дождался Казанской: а вдруг Сардановские нагрянут. Сардановские не нагрянули: Вера Васильевна хворает, Николай в Москве, занят, у Анюты свои дела-заботы, а Сима – при матери, сиделкой.

Впрочем, на Казанскую Есенин остался в Константинове не только в надежде увидеть Анюту. Испокон веку с 8 июля, в Престольный праздник, деревня переселялась на три дня и три ночи из изб на улицу, и все тайное и таимое становилось почти явным. Однако ничего нового, а тем паче «гибельного» и гибелью грозящего в настроении односельчан в первое лето свободы Есенин и не увидел, и не услышал. И пили, и пели отчари не больше и не громче, чем при царе, и он со спокойной душой отчалил в Питер.

Столица изнемогала от невиданной, почти тропической жары. Ганин, плохо переносивший питерскую духоту, уговаривал и девочек, и вернувшегося из Константинова Сергея ехать к нему в деревню, под Вологду, там, мол, и мой день рожденья отметим. Картошки наварим, рыбы наловим, грибов-ягод в лесу наберем, а здесь только муку у подпольщиков купим, сеструха лепех на сметане настряпает, ну и выпить, конечно… У нас, в Коншине, кроме сивухи, ничегошеньки нету – ни пива светлого, ни браги.

Есенину Алешкин план не понравился. Если уж ехать на севера, то так, чтобы и на Белом море побывать, и Соловки своими глазами увидать, а то Клюев хвастает: настоящая, исконная Русь там, в Беломорье. Девочки в восторг пришли, да и Ганин не возражал, вот только дорога в копеечку выскочит. Денег-то кот наплакал. Но Зинаида деньги добыла, где и как – молчок, но добыла, и деньги, и муку. И как тягость этакую доперла? Она и билеты спроворила, записочку на газетном бланке в карман сунула и в кабинет к начальнику вокзала – шмыг. Чем уж пузана обворожила – неизвестно, но билеты – вот они! Правда, не четыре, а три. Мина в последний момент отказалась отпуск выпрашивать. Не время, дескать, для прогулок, на январь назначено Учредительное собрание. Судьба страны решается. А собрание надо готовить. На вокзал все же пришла – проводить и сколок от сахарной головы принесла. Своим, Алеша, отдай, который год вместо чая мяту заваривают, а из сладкого – свекла печеная да брусника моченая.

И до Вологды, и до Коншина добрались быстро и без приключений, а там заскучали. Алексея хлебом не корми, дай до грибного леса дорваться, а Сергей с Зинаидой грибов не видят, рыба у них не клюет, только и разговоров – каким маршрутом до Соловков плыть? Чтоб и дешевше, и проще. Через Умбу или через Архангельск? Зина – за Умбу, а Сергею охота по Архангельску побродить. Ганин путь на Архангельск зарубил на корню. Ветка – тяжелая, военные грузы везут, да и дороже намного. А в Умбе за гроши с рыбаками сговориться – плевое дело, народ бедный, кроме семги малосольной, торговать нечем.

Зинаида все больше и больше удивляла Есенина: не капризничала, не куксилась, не уставала, шла и тащила наравне с ними, мужиками. А когда присаживались, хоть на часок, пусть и на заплеванной вокзальной скамейке, тут же начинала «вить гнездо» или «строить нору», и делала это незаметно, не суетясь. Отойдут по малой нужде, вернутся, а у нее все по местам разложено, споро, ладно, удобно. И главное что? Их, кобелей, трое – в Коншине школьный товарищ Ганина к компании присоединился, в Архангельске, в торговом мореходстве работает, а на Соловках не был, – и все трое, хорохорясь, зубы ей заговаривают, а она… И улыбается, и хохочет, и глазки строит, но – всем поровну, ни грамма не перевесит. И в Умбе, как на причал двинули – до Соловков баркас нанимать… Они, ушлые, с первым попавшимся впустую торгуются, а красуля прошлась по причальному бережку, вернулась и говорит: вот к той тетке, рыбачке, идите, баба что надо, а эти все злые, с похмелья. Вы первым, Сережа, ступайте, вам не откажет, у нее в матросиках ребятишки-подлетыши, вроде вас, блондинистые да кудрявые.

И ведь впрямь не отказала сударыня Рыбачка и мелочиться не стала. А как отчалили да на вольную воду вышли, запела. И как запела! Слезой душу прошибло… Чтобы ни Зинка, ни товарищи не видели его распахнутого песней лица, Есенин перегнулся через борт…